Я смотрела, как солдаты вставляют свежие магазины. У них были карабины, как у меня в учебке: крепкое оружие всего из нескольких частей, главное достоинство — надежность и простота в обращении.
В камере за моей спиной кашлянул военный капеллан.
— Если хотите облегчить душу, сейчас, мне кажется, самое время.
Я отвлеклась от созерцания своих будущих палачей:
— Нет, спасибо.
Преподобный Томас Бервик был тучен и круглолиц, с большими добрыми карими глазами. Он носил черное церковное облачение и держал на коленях толстую, переплетенную в кожу святую книгу.
— У вас не будет другой возможности исповедаться, — сказал он, — и примириться со своими богами.
Мои кулаки сами собой сжались.
— Зачем? Облегчить совесть тех, кто меня приговорил?
Он сочувственно слабо улыбнулся и развел руками:
— Нет, дочь моя. Ради своей души.
Души? Я бы расхохоталась, будь у меня на это силы.
— Вы видели, как умирают люди, падре? И не здесь, — я мотнула головой в сторону окна, — где это сравнительно быстро и чисто. А на поле боя, где их в скользкие клочья разносит артиллерийским снарядом и остается только вонючее месиво крови, дерьма и хрящей? Или в столкновении флотов, когда пробита герметизация и в оставшемся без атмосферы отсеке в легких вскипает кровь? Или когда наступят на мину, ноги отрывает по пояс, а кишки вываливаются в пыль? И умирают они не быстро и уж наверняка не спокойно.
У капеллана дернулся кадык — словно он проглотил отвращение.
— Нет, не могу сказать, чтобы видел.
— Ну а я там была. — Я понизила голос. — Я видела, как мужчины и женщины умирают такой жестокой и страшной смертью, какую вам и близко не вообразить. И вот что я вам скажу: не заметила в них ничего, кроме мяса, крови и жил. — Я постучала себя пальцем по виску. — Мы живем здесь, под костяной шапочкой, и только. Аварийного выхода на небеса не предусмотрено. Когда череп пробит пулей, бессмертная душа не выпрыгивает изо рта. — Я сердито передернула плечами и отвернулась к окну. — Кто мертв, тот мертв. Никакого бессмертия, никакого мистического белого света, просто темнота, забвение и вечность небытия.
Бервик помолчал, а потом произнес:
— Весьма безрадостная точка зрения.
Я мотнула головой. Солдаты внизу вставали по местам.
— Не в точке зрения дело, падре. А что до «безрадостной», так меня сейчас пристрелят, поэтому вы уж меня извините за недостаток обычной бодрости.
Далеко за тюремной стеной обозначилась черная точка. Она быстро скользнула на фоне рассветной полосы, чуть не задевая гребни холмов, которые в последние шесть месяцев ограничивали мой горизонт. Пару секунд я следила за ней, а потом потеряла из вида, когда она опустилась ниже уровня стены.
