Многое еще можно было бы сказать и подсказать и автору этих писем, пытающемуся разобраться в своих родительских ошибках, и его тоже умной, культурной и тяжело страдающей супруге. Вот они сидят передо мною и в который раз взвешивают и перевешивают эти бесконечные «как» и «почему». У нее открытое, мягкое, живое лицо, он — весь как бы собран в кулак, сухой и жесткий.
— Если бы он позвал, я бы пошла, — говорит она.
— А я бы тебя не пустил. Пусть признает ошибки — пойдем вместе, — стоит на своем он.
Но разговор пока беспредметный — сын как ушел в тот роковой день, так и не приходит и не дает о себе знать, живет у жены, которая его боготворит. Это его, очевидно, устраивает.
Я вспоминаю письмо Ирины А., возненавидевшей свою мать, мне бесконечно горько и обидно за ее мать, и я думаю: как мучаются люди! Мучаются одни, замкнутые в своем горе, а где-то рядом также сидят и мучаются другие, может быть, над тем же самым: как и почему? И пишут писателям, в журналы, в газеты, спрашивают: как быть, как жить? А ведь можно было бы как-то преодолеть эту разобщенность и найти какие-то формы совместных решений, не чураться и того, что уже создано, и вместе думать над тем, что делать дальше, — и это является первейшим долгом и Академии педагогических наук, и наших общественных организаций. Ведь отдельная квартира не создает отдельной, изолированной жизни, и там, за дверями этих квартир, формируются будущие люди, которые пойдут в жизнь. И нам далеко не безразлично, кто из этих дверей выйдет.
Вот что пишет об этом молодой человек в клетчатой ковбойке, по имени Сергей, пришедший ко мне в писательский Дом творчества, когда я работал над второй частью «Чести». Он пришел поговорить о жизни и дал мне объемистые записи, итог первого двадцатипятилетнего отрезка своего жизненного пути.
«Материнский метод воздействия отличался иезуитским ханжеством и провокационностью. Она раздувала величину нечаянного проступка до размеров злоумышленного озорства: «Ах, свинья, опять весь в грязи» (это у меня пятнышко на рубахе). «Что с ним делать? Целый день пропадает со шпаной» (это я играл с ребятами в «колдунчики»). «Замучил, окаянный, совсем от рук отбился» (играл с мальчишкой из «враждебного» ей лагеря). Спекулируя таким образом на моем отвращении ко лжи, она добивалась того, что я в порыве отчаяния забывался и пылко оспаривал несправедливые обвинения. Но пререкание только разжигало ее и подбавляло масла в огонь. Со словами: «Тварь, матери слова не дашь сказать!» — она с новой силой обрушивалась на «мучителя».
