Но материнский гнев был лишь прелюдией. Главное наступало с приходом отца. Отец!.. Он всегда приходил с работы усталый, угрюмый. Сидя под столом, глотая слезы, я мучительно размышлял: донесет или нет? Отец прежде всего следовал на кухню, где хозяйничала супруга. Я замирал. Наконец раздавался мерный, гулкий ритм шагов (наверное, как у Каменного гостя, когда тот шел убивать Дон-Жуана), и сердце мое леденело: донесла! Дверь открывалась… секундная тишина… и — обвал, сметающий тишину нечеловеческий выкрик: «Выла-а-азь!!!» Заискивающе дергаясь, бормоча бессвязные слова оправдания, я выползал из своего убежища; с гвоздя снимался ремень, и разыгрывался второй акт трагедии.
Что переживал я в такие моменты?.. Овечий страх. Вяжущей смолой растекался он по членам, отбитая окровавленная душа отрывалась от тела и падала в бездну, из глаз лились ручьями слезы. Скорее упасть к ногам громовержца и по-лакейски, по-рабски обнимая их, повторять одно и то же: «Папочка… миленький… Не на-адо!.. Про-о-сти-и…» — и ползать возле ног, обезумев от ужаса. Вот это ежедневное, ежечасное ожидание неотвратимого акта рано заставило меня погрузиться в омут тоски и самоунижения.
Вот какие истории разыгрывались иногда за обыкновенной крашеной дверью.
А игра… Представьте себе пятилетнего мальчика, по милостивейшему снисхождению родителей отпущенного погулять. Мать снабжает его напутствиями: «Смотри, сынок, штаны не пачкай, плохо будет. От крыльца не отходи, замечу — убью! С Юркой не водись, с Витькой не играй, к Вовке не подходи, увижу — запорю! Не бегай, не ори, если кто-нибудь пожалуется, не приходи домой! Ну, ступай, милый». И вот он стоит, прижавшись к дверям подъезда, маленький, бесправный человек, по-стариковски жалкий и неподвижный. А во дворе — веселая игра. Мальчишки носятся как угорелые, спорят, заливаются беспричинным хохотом. Мозг фиксирует моменты игры: «Ах, не так, не так… Что ты делаешь, дурень? Куда бежишь? Эх, мне бы… Я бы показал, как надо играть!» Мысль непрерывно работает, принимая невидимое участие в игре, отмечает промахи и тут же находит удачные решения. Ему бы самому кинуться в вихрь озорного движения, бегать, перегонять, увлекать за собой (вот он, закон соревнования!). Но он не двигается. Над ним тяготеет проклятие — страшный образ кнута. Да избавит бог многих и многих потомков от созерцания этого кошмарного образа!
Вот почему одиночество сделалось родным для меня миром, родной моей стихией. Я уже не участвовал в жизни, я наблюдал ее со стороны. Настоящий мир казался мне непонятным и страшным, я жил в собственном мире — мире фантазии и грез.
