Через несколько лет, после того как ему исполнилось семьдесят, он, усевшись однажды на стул поудобнее, со спокойной улыбкой заявил, что путь его окончен. Врач не обнаружил никакой болезни, но дедушка твердил:
— Моя свеча догорела.
Он сидел, улыбался, взрослые дети приходили проведать его, на столе громоздились, росли пачки табаку, дед набивал трубку и лишь иногда произносил:
— Вот табачок мне оставлять жалко, а выкурить не успею.
Так и угас он с мудрой, по-детски озорной улыбкой.
Я не могла себе представить дедушку молодым. Но говорили, что был он гулякой, заядлым танцором, веселым, компанейским парнем, был не дурак выпить и частенько домой являлся под хмельком.
О своей первой жене, моей родной бабушке, он никогда не упоминал, никогда о ней не спрашивал, и я не могла представить себе, что между ними когда-нибудь было что-то общее. И все-таки в нем после развода, видимо, что-то перегорело, и он тихо угасал.
Когда я узнала бабушку, она была уже безобразно тучной, тяжело дышала и ее круглая физиономия с несколькими подбородками казалась серой от усталости, поседевшие волосы были кое-как свернуты в узелок под платком. В уродливые, жирные плечи врезались ремни короба: бабушка ходила по домам, предлагая бракованный товар — скупала за гроши негодные кастрюли и перепродавала их. Зарабатывала ерунду, да и вообще коммерческой хватки в ней не было, а каждый шаг давался с трудом.
Однажды она явилась вся в слезах, долго душераздирающе рыдала, и лишь позже нам удалось от нее добиться, что она присела отдохнуть на скамейку и какой-то человек подал ей монетку.
— Нет, вы только представьте, Ярушка, — все повторяла и повторяла она, и слезы текли по ее толстым щекам. — Вы только подумайте, я сижу, отдыхаю, а он мне пятьдесят геллеров сует!
Я никак не могла понять, почему из-за этого надо плакать, что тут ужасного, если тебе дают денежку, наоборот, для меня это был бы приятный сюрприз.
Бабушка плакала часто, и слезы ее меня не трогали, наверное, я чувствовала, что они у нее всегда наготове для определенных целей. Так оно и было: в конце концов мама доставала пятьдесят или сто крон, и бабушка решительно прятала бумажку.
Для своих визитов бабушка выбирала время, когда папа был на работе, и если, случайно задержавшись, сталкивалась с ним, то начинала поспешно собираться.
— Ну как ты, Павлик? — спрашивала она льстиво.
— Ничего, — хмуро отвечал папа, — носовой платок в кармане, под трамвай не попал.
