— Оставь хоть немного себе, — просил деда отец, — ведь не можешь же ты ходить по улицам без единого геллера.
— А почему бы и нет?
— А что, если с тобой что-нибудь случится?
Дедушка улыбался еще шире.
— Ну что со мной может случиться?
Удивлялся он вполне искренне, и мне казалось, что дед сам вершит свою судьбу, что есть в нем какая-то удивительная сила и к нам он явился прямо из сказки. Неожиданно появился и неожиданно исчезнет.
Дедушка отрицал все блага цивилизации, никогда не ездил ни поездом, ни в трамвае, тщетно дядя Венда уговаривал его проехаться на автомобиле.
— Если я сказал «нет», значит, нет, — спокойно отвечал дедушка и по-прежнему ходил по Праге размеренным шагом.
До самой зимы он купался в реке, ему уже было семьдесят, когда он, разбив ледяную корку, плавал во Влтаве. Во все времена года дед носил одну и ту же одежду, зимой лишь поплотнее запахивал пиджак, летом снимал его и щеголял в жилетке. Перчатки и шарф он почитал излишней роскошью.
Дед никогда не хворал, лишь как-то раз пришел к нам в гости хромая, перевязанная нога была обута в тапочку.
— Вогнал гвоздь. Чуть заражение крови не случилось.
— Как такое могло произойти, папа, ведь не может же гвоздь пропороть подметку!
— Не может, если она цела, — озорно усмехался дед, — да только у меня подметка-то худая.
— Папа, — ужаснулся мой отец, — ты что, в дырявых башмаках ходишь? Ведь ты же сам сапожник!
Дед усмехнулся еще шире.
— Разве тебе, сынок, неизвестно, что сапожник сам всегда без сапог?
Впрочем, дедушка забросил свое ремесло еще до войны и работал на маленькой пробочной фабрике.
— Уж если еврей дурак, — критиковал дед со спокойной улыбкой своего работодателя, — так уж дурак круглый. Начинается война, а он продает! Знай себе продает, да еще радуется, что делает гешефт! Еще бы, ведь каждый разумный человек сейчас только покупает! А мой еще удивляется, что сидит в глубокой ж… со своим «дважды два».
Фабричка постепенно умирала, пока не обанкротилась окончательно, дед оставался там до последнего дня, а потом уже больше работы не искал. Может, получал пенсию, а может, его жена кое-что сумела прикопить, но только дед ни от кого из детей решительно не брал ни копейки.
И зимой и летом он целыми днями где-то бродил: утром уходил, прихватив кусок хлеба, возвращался вечером, свежий, улыбающийся, пропахший сеном и хвоей. Гулял он по окружающим Прагу лесам, седая борода опускалась на грудь, он походил на отшельника, и дети прозвали его лешим. Никто его не боялся, его спокойное, смиренное лицо внушало людям доверие.
