К голешовицким развлечениям, с которыми меня познакомила Штепка, относятся и два кинотеатра: «Коменяк» и «Домовина». В первый, хотя он и носит имя Яна Амоса Коменского[18], мы не ходили. Как-никак, мы — дети рабочих, а не каких-нибудь люмпенов. Там толклась шпана с нависшей на глаза челкой, пижоны с сигаретой, зажатой в уголке губ, и «жеребячьи девки» — так называли девиц, что паслись вечерами возле каруселей и на танцульках.
Я кино не любила, в первый же раз я насмерть перепугалась паровоза, мчащегося прямо на меня. Вызывали во мне ужас и комедии. Дети прыгали, хлопали в ладоши, топали ногами, подталкивали друг друга, хохотали во все горло, а я в этом шуме и гаме сидела тише воды ниже травы: мне было жаль кота Феликса, которого всегда кто-нибудь преследовал, мне было больно от всех этих ударов и пинков, я дрожала за бедного Чаплина, и, когда его постигали очередные неудачи, на глаза мои набегали слезы.
Девочку, готовую расшибиться в лепешку, лишь бы развеселить печальных, здесь, в кино, среди хохочущих, одолевала тоска. Мама была права: эта девочка — чокнутая.
Куда больше меня занимал кукольный театр. Интереснее всего был антракт, когда можно взобраться на сцену и самой прочитать наизусть стишок. Заработанная конфета казалась мне особенно сладкой. Впервые в жизни мной кто-то восхищался.
Сам спектакль не производил на меня особого впечатления, я просто не понимала, что играли куклы, искренне считая, что на сцене расхаживали живые люди с проволокой на голове. Содержание пьески ускользало от меня, я размышляла над тем, как такой человек спит в кровати, куда девается проволока, когда он моет голову, и как он надевает на себя шляпу.
— Тетя, как Ярча прекрасно выступает, — таяла от восторга Штепка. — Вы только придите поглядите на нее.
Маму уговорить не удалось, но папа согласился. Когда я вылезла на сцену и начала декламировать «лезет, лезет жук-могильщик», мои глаза случайно встретились с его серьезным взглядом, слова мигом выскочили из головы, и я в голос разрыдалась. Меня успокаивали, совали конфеты, но я заливалась слезами.
Как только мы переступили порог, мама сразу поняла, что стряслось.
— Ну что, декламировала?
— Еще как декламировала!
— Говорила я тебе, не жди от нее толку, — вздохнула мама.
Долгие годы, стоило только при мне произнести «лезет, лезет жук-могильщик», я свирепела до умопомрачения.
