В костеле я примостилась у самого входа, костел почти пуст, так, всего несколько старушек. Я поспешно ополаскиваю лицо святой водой. Почему-то я считаю, что надо быть чистой. Стою у самого выхода, готовая тут же выскочить вон, и не спускаю глаз с распятия.
Я люблю Христа, люблю, как любят большого, измученного человека. Мечтаю снять его несчастное тело с креста, в душе протягиваю к нему свои чумазые маленькие ручонки, вытаскиваю папиными клещами гвоздь за гвоздем, сбрасываю терновый венец. Я никак не могу без слез смотреть на капли крови, текущие из раны на боку, я отворачиваюсь, всхлипываю, снова разглядываю страдающее и смиренное лицо и не могу разгадать, что оно выражает.
Я никогда ни о чем не спрашиваю, я ломаю голову, почему люди не помогут мне, почему оставили его висеть здесь, обнаженного, истекающего кровью, и лишь бросают монетки в копилку у его ног. К чему ему деньги, если он мертв? Я чувствую, что он умер, и все-таки люблю его, быть может, он умер не навсегда? Меня томит желание пощекотать его голую пятку, вызвать улыбку на измученном лице.
Но огромное пространство давит меня, связывает по рукам и ногам, я робко жмусь к двери.
От этой любви меня излечивает пасха. Штепка ведет меня поглядеть на воскресение из мертвых.
Впервые я вижу плащаницу: под стеклом лежит желто-восковой Христос. Штепка шепотом сообщает, что он скоро оживет, я напряженно жду, и радость поднимается в моей душе. Из костела вереницей выходят люди, я плетусь следом, восторженно слушаю пение, священник вздымает вверх солнце, и люди падают на колени. Нет для меня страшнее испытания, чем опускаться на колени. Меня так никогда не наказывают, но я знаю, что многих детей ставят на горох и даже на терку. Я ни за что не встану на колени.
Я удираю, прячусь в опустевшем костеле и вдруг замираю — мой Христос по-прежнему висит на кресте! Я дотрагиваюсь до него, он неподвижен, не улыбается, он мертвый.
— Ищу ее, ищу, а она здесь, — шепчет Штепка.
— Ведь он не ожил!
— Кто?
— Христос!
— Ах, этот! Так ведь это статуя. И там, в гробу, тоже. Просто такой праздник; он ожил понарошку, как будто! Поняла?
Поняла. Понарошку — это совсем как понарошку — корица, понарошку — колбаса. Это я понимаю. Только я не знала, что взрослые тоже играют в такие игры.
Я возненавидела костел. Наверное, еще и потому, что во время одного прикостельного экзамена на звание христианки заработала шрам на голове. Леденцов от меня экзаменующий не получил, зато я пустила в ход зубы, и он чуть не остался без пальца. Видно, у меня не было врожденной склонности к христианству.
