Фаноушек — ноль внимания.
Он оставляет ранец и усаживается. Глаза у него блестят, щеки пунцовые, как редиска, и мне это ужасно нравится.
— Не кусается? — расхрабрилась я наконец.
Фаноушек мотает головой и прижимает руку к горлу. Он странной неуверенной походкой уходит, натыкаясь на калитку.
Потом оборачивается и снова берется за горло, его блестящие глаза полны ужаса.
— Еще придешь?
Он не отвечает. Ранец с оленем остается лежать на лавке. Я не осмеливаюсь перелезть через забор и порыться в нем.
Вечером приезжает машина с красным крестом, не обращая внимания на тумбы, она встает под самой акацией. Событие воистину чрезвычайное, все жильцы высыпают на улицу. В узких проходах толпятся соседки в застиранных домашних платьях, прячут руки под передники и переговариваются.
Автомобиль с красным крестом увез Фаноушека и Кветушку.
— У них дифтерит, — хвалится самая меньшая, Аничка, — к нам теперь дезинфекция приедет.
Женщины загоняют детей по домам. Все расходятся. Заболевших детей в больницу провожает сосед. Аничка бежит к своей маме, а та с тоской глядит вслед отъезжающей машине.
Они выглядят так одиноко, пухлая плачущая женщина и худенькая девчушка с красными глазами. По этой причине колония нарекла ее Крольчонком — ребенок действительно похож на крольчонка, с которого содрали шкурку.
Утро солнечное и морозное, упавший стручок акации покрыт инеем, я стираю иней пальцем и мечтаю о том, что в моем королевстве будут волшебные деревья и с них будут падать толстые сладкие стручки из святоянского хлеба[17]. Моя фантазия столь реальна, что я надкусываю тощий, промерзший насквозь стручок, и горечь на языке возвращает меня в реальный мир.
Во втором палисаднике появляется Аничка Крольчонок и с важностью сообщает через забор:
— А наш Фаноушек нынче ночью умер.
Мир пошатнулся. Я уже знаю, что такое смерть. Я ощущаю невыносимую жалость, теперь мне уже никогда не подружиться с Фаноушеком, никогда уже он не даст мне свой ранец с оленем, я не увижу из окна, как раскачивается губка, подвешенная к ранцу, над его толстой попкой, никогда не смогу дотронуться пальцем до румяных щек-яблочек. Не успела! Он ушел прежде, чем мы заговорили друг с другом; надо было удержать его, кинуться вслед за ним и отдать ему его ранец, забытый на лавке.
Сама не знаю, как я оказываюсь в чужом палисаднике, наклоняюсь к Белине, ощущаю тепло и запах ее шерсти, пес облизывает мое мокрое лицо. Мне необходимо уйти от страшного чувства пустоты, я отвязываю собаку и бегу с ней по улицам, она мчится впереди, я держусь за веревку, мы куда-то несемся, куда — мне безразлично, лишь бы лететь, лишь бы — и это главное — скрыться от страха, у которого нет лица, а есть лишь жуткое имя — смерть. Веревка захлестывается за фонарный столб, я падаю — коленки и локти в крови. Мне уже лучше, наконец-то у боли есть определенное место, эта боль мне понятна, ее можно назвать, она имеет границу, она пройдет.
