Иногда воскресный обед бывает еще ничего, более или менее терпимый, например картофельный салат с отбивной или картошка с кусочком телятины, но традиционную свинину — с кнедликом и с капустой — с превеликим отвращением я жую по три часа кряду.
— Знаешь, сколько детей ели бы это с удовольствием? — возмущается мама.
— Войну бы тебе пережить, — вздыхает папа.
В воскресенье к ужину мы едим хлеб с холодной грудинкой, в субботу мама посылает меня в Осадень за обрезками дешевой колбасы или на Роганскую за котлетами. А вообще-то у нас любую еду заменяет кофе с хлебом. Кофе мне отвратителен: он приторно сладкий, с ошметками пенки, от которой так противно щекочет в горле. Родители в воспитательных целях не разрешают мне процеживать кофе, и мама упорно подкладывает в мою чашку сахар, потому что я худая, просто драная коза.
Вот я и цежу кофе сквозь зубы, тошнота подступает к горлу, под столом катаю шарики из хлебного мякиша и постепенно совершенствуюсь в этом занятии: я леплю грибы, мышек, кошек и собак и стараюсь, чтобы папа не заметил этих произведений искусства.
Как только мне разрешают вылезти из-за стола, я радостно вскакиваю, мчусь в палисадник, устраиваю состязания мокриц, мне очень нравится смотреть, как спугнутые мокрицы постепенно приходят в себя, разворачиваются и бегут на своих бесцветных ножках.
Палисадников всего четыре, на каждый подъезд по два.
Наш — в середине, с одного боку соседкин, там стоит деревянное распятие, и туда можно ходить без спроса, с другого бока — палисадник с собачьей конурой. Собака желтая, как булка, я знаю, как ее зовут, но, с тех пор как докторская Зорка тяпнула меня за коленку, отношусь к этим животным с недоверием.
Меня интересует Фаноушек: у него щечки как яблочки и ранец с оленем. Из ранца свисает бечевка, на ней раскачивается губка, все вместе так прекрасно, что во мне растет желание с ним заговорить.
У него есть две младшие сестры: Кветушка и Аничка, я с ними уже подружилась, но что мне до них, раз мальчик меня не замечает.
Фаноушек в садике один, свой великолепный ранец он положил на лавочку, щеки его пылают, я подгоняю своих мокриц-гонщиц, громко подбадриваю их, но Фаноушек, не глядя на меня через низкий забор, роется и роется в своем ранце.
Я просто не в состоянии вдруг, ни с того ни с сего заговорить с ним, я чувствую, что так поступать нельзя.
— Бела! — зову я собаку. — Бела, Белочка! Поди сюда, малышка, поди!
Я замираю от страха, но глажу желтоватую собачью шерсть.
