— Садись есть.
Есть! Вот это действительно ужасно. Любая еда для меня мучение. И сегодня еще ощущаю на нёбе липкие чешуйки говяжьего жира. Они вездесущи. Ем медленно, кружочки жира в супе застывают, жир вылезает из картофельной похлебки, из тминного соуса, который уже успели отведать таракашки, из грибной подливки, засыпанной манкой. Я уже не говорю о еще более отвратных кулинарных изощрениях, как, скажем, каша из сухарей или хлёбово из размоченной в молоке булки.
Меня поражает, с каким аппетитом папа уплетает суп, да еще крошит в него хлеб; у меня каждый глоток становится поперек горла, бульон успевает застыть и загустеть, пока я доношу ложку до рта. Осенью вместо супа мы едим капусту, морковь или брюкву, заправленные жирной подливкой. Сырых овощей мама мне не дает, потому что я не кролик и вдруг они мне повредят.
Я управляюсь с супом, налитым до самых краев тарелки, и ощущаю, что все кишки слипаются, и новая тарелка вызывает у меня отчаяние. В понедельник мы едим мясо, оставшееся от воскресного обеда, с соусом и кнедликами. Соус — из укропа, из хрена или томата. Когда мама стряпает томатный соус, крик начинается с самого утра: я научилась проделывать дырки в помидорах и высасываю мякоть, оставляя оболочку.
— Девчонка отравится, — пугается мама, — ведь в сыром виде они ядовитые.
— Не болтай зря, — защищает меня отец. — В России помидоры едят именно сырыми — и ничего!
Во вторник мы доедаем оставшиеся кнедлики с повидлом — повидло я еще кое-как терплю. Но кнедлики ненавижу: они имеют свойство разбухать у меня во рту, и, чем дольше я жую, тем больше их становится. Со временем я нахожу выход, просто выплевываю их в уборную. И конечно, не обходится без замечаний, мама пускает в ход и руки, ибо во время еды не полагается ни разговаривать, ни пить, ни вертеться, ни раскачиваться, а главное — запрещено вылезать из-за стола.
В среду у нас варят горох или чечевицу и поливают ее ужасной гадостью: салом с жареным луком. Когда я представляю себе ад, то воочию вижу, как черти жарят в котлах лук и по всему миру идет невыносимый смрад. Эта мерзость бывает и в субботу, но уже на картофельных кнедликах. Папе, представьте, эта еда очень и очень по вкусу.
В четверг мы едим картошку с жареной колбаской, гуляш из кровяной колбасы или сосиски с картофельным пюре. Папа жалуется, что растрясет картошку, не дойдя до работы, и потому на нашем столе она появляется так же редко, как и рис. Пятница — день праздничный: на стеле сдобные кнедлики, блинчики, оладьи. В субботу после обеда мама печет, но из-за папы булочки с трудом доживают до воскресного завтрака. По-моему, в него за один присест входит целый противень. Маме это льстит, папин аппетит вознаграждает ее за полное отсутствие его у меня.
