Кавалерия промчалась над папой: кони — животные разумные, они не наступят на лежащего человека. Вслед за кавалерией шла немецкая пехота. Отец не потерял ни сознания, ни присутствия духа. Он сорвал с себя трехцветную ленточку и закопал ее в землю, форма на нем была русская. Быстро придумал себе имя: Иван Павлович Маргот, русский подданный, из немецких колонистов. Более года провалялся он в госпитале для военнопленных в Кошице. Там — вероятнее всего, именно там, под тенью виселицы, — он научился молчать. По-украински он говорил плохо, а по-немецки знал лишь слова команды. Там, в Кошице, он начал играть с русскими военнопленными в шахматы, часами длились партии на расчерченной от руки доске, передвигали вместо фигур камешки и бесконечно долго обдумывали каждый ход.
Там же он допустил неосторожность, которая могла бы кончиться трагически, но, к счастью, все обошлось благополучно. Папа рассказал свою историю чеху — офицеру австрийской армии, приехавшему инспектировать госпиталь, и попросил переслать письмо. Офицер не выдал папу, и письмо дошло в Прагу.
В Кошице папа встретил переворот[13]. Уже одиннадцатого ноября, через несколько дней после переворота, израненный солдат добрался до Праги. Но постучался он не в отцовский дом, а к своей девчонке, да так у нее и остался. Не по своей, а скорее против своей воли он попал на страницы газет — ведь папа был первым легионером, вернувшимся с русского фронта. Ему предлагали табачную лавку, место в канцелярии, место проводника, но он упорно от всего отказывался.
— Я как был рабочим, так рабочим и останусь, — отвечал он на все предложения.
Отец нанялся слесарем в железнодорожные мастерские, это была удача, и немалая, ведь хозяйство восстанавливалось медленно и многие демобилизованные сидели без работы. Возможно, папина угрюмость и рассеялась бы, возможно, к нему вернулось бы былое веселье, но действительность оказалась слишком суровой. Первые восторги сменились голодными бунтами, национализация не пошла дальше железных дорог, земельная реформа породила новых помещиков, наживались одни спекулянты, кое-кто ухитрялся зарабатывать даже на знаменах и трехцветных ленточках.
В двадцатом году отцу, как легионеру, предложили разгонять рабочие демонстрации на улицах. Отец сплюнул и заявил, что он не полицейский и против рабочих никогда в жизни не пойдет. Этот плевок не прошел ему даром и был занесен в отцовское личное дело, на том и кончилось его продвижение по службе, даже в старшие мастера путь был закрыт. К этому он отнесся в общем-то безразлично. Зато одно только предположение, что ему можно сунуть в руки оружие и послать расстреливать рабочих, было невыносимо. Понятие «рабочий» было для отца выше, нежели понятие «политическая партия».
