Все испортила бабушка: она принесла два куска орехового торта и с плачем кинулась целовать брату руки.
— Бедняжечка ты моя, маленький мой великомученик! — причитала она, а Павлик, уставившись на нее ненавидящим взглядом, вырывал руки, которые бабка покрывала мокрыми поцелуями.
Бабушку он ненавидел еще сильнее, чем я, и к ее торту так и не притронулся. Он катал из ореховой массы шарики и стрелял в двери. А впрочем, Павлик ненавидел каждого, кто осмеливался пожалеть его; он любил людей великодушных, способных с ним шутить.
Золотых рыбок братишка кормил бисквитом и конфетами. Мама обещала ему принести от пани Лойзки аквариум, но рыбки не вынесли столь долгого ожидания. Пища им пришлась явно не по вкусу, им также не слишком нравилось, что Павлик каждую минуту вытаскивает их из воды и разглядывает глазки и разинутые рты. Брат пытался открыть тайну их золотого блеска. Все окружающее занимало его, ведь из больничного окна он видел лишь белку и просто заходился от восторга, если к чему-то мог сам прикоснуться.
Рыбок мы похоронили в палисаднике — хоронила я, братик, предварительно заглянув в их нутро, смотрел на церемонию из своей коляски. Он лазил в нутро и прекрасной заводной птички, и моего небьющегося Пепика, и усатого таракана. По его приказу я через несколько дней откопала рыбок. Ему было интересно, что сделалось с ними в земле. Он успокоился, лишь когда от них остались одни только скелетики. Канарейку мы сразу же нарекли Марженкой. Она была древней старушкой и отнюдь не собиралась петь, а что значит летать, и понятия не имела. Коготки у нее были искривленные, и, случалось, она падала с жердочки, пока мама не догадалась их подстричь. Попав под нашу опеку, Марженка повеселела и, осмелившись, даже выскакивала из клетки.
— Марженка, назад! — кричал Павлик, и птичка покорно возвращалась. Меня она не слушалась, хотя я носила ей семечки и наливала в ванночку воду. Она купалась с наслаждением, разбрызгивая вокруг себя воду, и Павлик давился от смеха.
Я все еще не забыла генеральскую канарейку и задумала выучить летать и нашу Марженку. Сбросила ее с высоты к братику в коляску, и она сообразила, что нужно расправить крылья. Мы стали кидать ее, как мячик, птичка старалась изо всех сил, вскоре она уже научилась пересекать комнату.
Дороже всего на свете был для Павлика приемник. Он даже не заглянул в его нутро, хотя руки у него ох как чесались. Он знал, что тогда коробочка перестанет играть. Он не снимал наушников и мне давал их лишь на минутку. Я слушала радио с молитвенным восторгом. Иногда, снизойдя к моим мольбам, он клал наушники на тарелку, и тогда мы могли слушать оба. Музыка звучала издалека, тихая и прекрасная.
