— Ну вот, пришли. Постой, дай причешу немножко. И знай, если не улыбнешься, получишь такую затрещину, что навеки вечные запомнишь!
На фотографии я все-таки не улыбаюсь, я похожа на печальную обезьянку с вытаращенными глазами. Зато я не моргнула.
К школьной юбке в складку я получила зеленую скаутскую блузу, галстук (это на случай добрых поступков), ботинки на шнурках и рюкзак. Лидунка была экипирована точно так же, только рюкзак у нее был побольше. К роли моей опекунши она относилась всерьез, глаз с меня не спускала.
В лагере нас ожидал сюрприз. Не только город и окрестности были полностью немецкими, но и среди скаутов — нас, чехов, считая меня и Лидунку, было всего пятеро. Я не понимала ни слова. Лидунка училась в пятом классе, одно время занималась частным образом немецким, но тоже объяснялась по-немецки через пень колоду.
Мальчики разбили палатки в лесу, нас вместе с большими девочками разместили в школе, на соломенных матрацах. В лагере я была самой маленькой.
Первая ночь была полна страхов. Никто из взрослых не в состоянии понять, как должна чувствовать себя семилетняя девочка, оторванная от родителей, попавшая в чужую среду и не понимающая ни слова. Я улеглась на свой матрасик и тут же душераздирающе разрыдалась.
Немки, все как одна с косами, еще ухудшили дело: желая меня успокоить, они целовали меня, гладили, тащили к себе на матрац, а я сопротивлялась, отбивалась, ласки чужих были мне неприятны, и я орала еще громче. Девочки решили, что меня обидела Лидунка, и залопотали о чем-то по-немецки, о чем, она не поняла, ей понятнее были жесты, а не слова, и она разревелась тоже.
Днем я отвлекалась, понемногу привыкала, но в самые неподходящие минуты на меня нападала хандра, и успокоить меня было невозможно. Попадало за меня Лидунке, и я стала любимицей лагеря.
До Гитлера было еще далеко, и немцы приняли меня дружелюбно. Но какое это имело значение, если мы не могли договориться? На кухне помогал старичок с белыми усами. Прежде чем дать звонок к трапезе, он звал к себе нас, чехов, и совал булку или ломоть хлеба с маслом.
Он охотно брал меня с собой за покупками.
— Садись, чешка, поехали, — говорил он ласково и подсаживал меня на свою тележку. Старая, седая лошадка мне нравилась. На обратном пути я сидела с удобствами, на теплых буханках. Дед давал мне какое-нибудь лакомство и приговаривал:
— Получай, чешка, ешь, да смотри не проболтайся!
Немцы прозвали меня «Беньямин», я не знала, что это значит, и к прозвищу относилась с недоверием.
