. Также нельзя сказать, что все дело в
esse, ибо Августин ясно говорит, что ум не уверен ни в чем, кроме уверенности в собственном бытии: «certa sit, quod solum esse se certa est»
[64]. Чего же не хватает или могло не хватать Августину, чтобы он, подобно Декарту, смог написать:
«ego cogito, ergo sum»?[65] Если у него были понятия
cogitatio и
esse, то остается предположить, что отсутствующее звено – это само понятие
эго. То
эго, на которое опираются у Декарта оба других термина: ведь они потому и выводят его на первый план, что с самого начала, с момента сомнения, заранее его предполагают – более того,
cogitatio настолько прочно идентифицируется с
эго в качестве его акта, что в конечном итоге исчезает в нем, –
эго воцаряется, наконец, в своем бытии одно, в
cogitatio уже не нуждаясь:
«Ego sum, ego existo»[66]. Блаженному Августину не хватает именно
эго – по меньшей мере, в картезианском его смысле: «…ego ille, quern novi» («…то
эго у познанию которого я научился»)
[67], ибо Августин знает
эго лишь как вопрос – вопрос о какой-то ему не знакомой сущности: «Quis ego et qualis ego?» [ «Кто я и каков я?»] (
Confessiones, IX, 1,1, 14, 70). И причина этого двойного вопрошания очевидна: доступ к бытию (а точнее, к жизни), который
cogitatio ему обеспечивает, как раз и не позволяет ему найти доступ к самому себе, идентифицировать себя с какой бы то ни было сущностью. Иными словами, тот факт, что
мой доступ к
моему бытию посредством
моей мысли не подлежит сомнению, вовсе не гарантирует мне в этом бытии посредством мысли доступа ко мне самому в форме познающего себя
эго. Блаженный Августин не просто безоговорочно принимает аргумент, связывающий мысль с бытием, – именно он впервые этот аргумент высказал и завещал позднейшим мыслителям, включая Декарта. Дело, однако, в том, что у Августина аргумент этот не производит и не вводит в философский оборот никакого познающего себя
эго. Он не то чтобы предвосхищает возражение позднейшей метафизики, вульгарное возражение, твердящее, что существующее, мол, не есть я сам, поскольку нечто может «думаться» мне вне всякой связи со мной: он не оспаривает тот факт, что я мыслю и поэтому я, безусловно, есмь. Августин оспаривает другое – он констатирует, что когда я мыслю и существую (или мыслю, что я существую), я вовсе не обладаю самим собой в качестве
эго, который говорил бы
я сам[68], или говорил бы о себе как о
я – и тем самым знал бы свою сущность.
