А отца ничто не держало здесь. Удивительно не держало. Он ходил по их большому и такому красивому — так казалось Юлиусу — дому и не оставлял ни следов, ни тени. И вещи его лежали как чужие или как те, которые сейчас уложат и увезут в саквояжах на вокзал.
Юлиус не ждал отца, когда тот уехал. Не ждал, как Эберхардт. Так уехал отец, как и ходил по дому. Уехал. Нет. Будто и не было. Но у Юлиуса остался. И остался у Эберхардта. У каждого по-разному. И связывал их.
Юлиус стал красив. Слишком красив. Не надо быть ему таким красивым, думал Эберхардт. На таких боятся взглянуть, таких невозможно любить. О таких старые женщины-вещуньи говорят: не жилец. Серафим с глазами небесного глубинного света. От его взгляда становилось больно, как от горя, а улыбка его ранила и вызывала слезы. Красота его сияла и давила, как нечто торжественное и тяжкое, и ни одна девушка не мечтала о нем. Ни одной из них не пришло в голову мечтать о Юлиусе, теперь Алексее Болингере, хотя для всех он так и остался немчиком Юлиусом. Если его дед и отец были, что называется, мужчины, о которых хотелось думать женской половине как о мужьях или возлюбленных, то о Юлиусе можно было вспоминать на Пасху или в Рождество, потому что мысли о нем приносили не страсть, а благость. Эберхардт смотрел на внука, и восторг обнимал его сердце, но не любовь. Любовь он всю отдал другим. Последним был Егорий, сын, который так спокойно смотрел на Эберхардта в день отъезда своими темно-голубыми глазами. Эберхардт ревностно следил за этими глазами, но ничего не выследил — ни жалости, ни любви, ни печали.
Когда прошло время ожидания весточки от Егория и Юлиус был крещен, Иван Егорович вдруг стал ходить по гостям, беря всюду с собою и внука. Юлиус сидел обычно в сторонке, молча, пока дед на ужасающем русском вел нескончаемые беседы. Присутствующие старались не глядеть на Юлиуса, потому что невыносимо было видеть его красоту и кротость. Они раздражали, больше — пугали, что угодно, но не нравились.
О будущем внука дед не заговаривал, и Юлиус понял, что может выбирать себе путь, какой захочет, но в том-то и дело, что пока он ничего не хотел. Он хотел бы не огорчать деда, потому что относился к нему после отъезда отца со щемящей нежностью, но не знал, чего дед хочет, а старый Эберхардт хотел одного, чтобы внук никогда не называл его Эберхардтом. Старый глупый Иван Егорович! Юлиус и не помнил второго дедова имени, которое отец открыл ему как-то… Был он для Юлиуса дедом Иваном, а дед так боялся своего прошлого. Ему казалось, что навсегда останется он Эберхардтом…
