Под этими облаками проходило мое детство и отрочество. По этим раскаленным солнцем дорогам бегал босиком, вздымая облака сухой шелковистой пыли, разбивал палатки в тенистых рощах и на берегах лесных озер, влюблялся, томился, страдал, чтобы влюбиться вновь «до сентября». Под этим небом мама трепетала надо мной в смутные времена.
В этой земле покоится прах моего младшего брата.
Как все близко в сердце, как далеко во времени.
«Здесь каждый звук и близкий и далекий, / Таит всемирной музыки истоки…».
Мы бодро шагали посередине дорожной полосы, и брызги из-под ног веером разлетались по сторонам, блестя ртутными шариками в лучах стоящего в зените солнца. По обеим сторонам дороги с редкими островками суши на нас тоскливо взирали синие глаза васильков, прибитые к земле прошедшими ливнями, они не хотели умирать, но и не могли уже подняться на израненных стеблях ног.
На краю небольшого ельника мы увидели одиноко стоящую хату под почерневшей от времени соломенной крышей. К хате вела тропинка, и мы решили зайти испить воды. День на самом деле разгорался зноем.
На стук в дверь никто не ответил, но было очевидно, что она не заперта, и, толкнув ее, мы вошли. После солнечного света дня в хате ничего не было видно. Но через какое-то время из мрака, словно на фотобумаге, опущенной в раствор, проявилась картина, поразившая меня своей отчужденностью ко всему вокруг, к нам, незванно вошедшим, и к буйству жизни за стенами избы.
На тюфяке, сшитом из грубого холста, набитого соломой, неподвижно лежал старик с резко запрокинутым вверх лицом и сложенными на груди руками. Умирающий или уже скончавшийся, было неясно. Рядом со стариком на лавке сидела старуха, смотрящая в одну, только ей видимую точку. Мои глаза, окончательно привыкшие к темноте, заметили висящую на стене слева от двери старую фотографию в полуразрушенной раме. На ней была запечатлена сцена, почти зеркально отражающая ту, которая развернулась перед глазами, придав всему происходящему мистическое содержание: на соломенном тюфяке, покрытом белой простыней, лежит покойник. В его сложенных на груди руках — свеча. Он одет в тройку 20-х годов. У его изголовья — женщина, она держит в руках фотографию в широкой деревянной раме. На фотографии покойный в молодости, с бантом в петлице, очевидно, времен их свадьбы. Слева от нее двое юношей. И с краю, в ногах, — старуха. Во втором ряду две женщины и двое мужчин, один из которых поддерживает рукой надмогильный крест с распятием. Все персонажи этой фотографии замерли в торжественной неподвижности. Их взгляды, устремленные в объектив невидимой камеры, соединили прошлое с настоящим в единую протяженность, в непрерывную связь текущего времени. Выразительность метафоры была ошеломительной.
