В теплые весенние дни я иногда провожал ее. Часто мы устраивались на завалинке возле ее дома. Сухие, гладкие серебристо-серые бревна хранили дневное тепло. Взволнованный, я прижимался к ним спиной и беспомощно молчал, переживая сладостные мгновения бытия. Яблоневый сад в цвету осыпал нас конфетти бело-розовых лепестков. Они ложились на ее легкое платье, застревали в волосах. В моем воображении она преображалась в сказочную принцессу. Я же, в пиджачке из перекроенного мамой отцовского кителя, никак не был похож на принца. Иной раз, как бы ненароком, касался ее бедра своим, замирая в трепетном волнении. А вообще-то всякая попытка потрогать ее решительно пресекалась.
Она была старшим ребенком в многодетной семье потомственных совет-ских учителей. Еще в раннем детстве родители туго запеленали ее в пеленки благостного, советского образца ханжества и забыли распеленать… По сути, тем самым искалечив ее взрослую жизнь. Меня всегда не покидало ощущение постоянного, искусственно ей привитого насилия над собой, подавляющего любое живое движение души, удушения любой возникающей спонтанно мысли. У меня было достаточно времени наблюдать ее, и с проницательностью, которую дарит любовь, я видел ее затаившееся нежное сердце, живую душу. Она не могла не страдать.
Иногда ее родители приглашали меня к столу. Собиралась вся семья. Две ее младшие сестры и маленький брат Коля. После ужина мы, то есть она и я, уединялись в ее девичьем уголке за большим старинным шкафом. Там стояла ее кровать, тщательно прибранная вышитыми народными рушничками, подушечками в кружевных накидках. В изголовье в рамке под стеклом висел портрет идеального, как она говорила, мужчины, только за такого она хотела выйти замуж. Эти слова меня ранили. Я не был на него похож. Это был человек с пушистыми усами, в большом черном берете, в тени которого его острый взгляд приобретал приятную таинственность. Позже я узнал в нем ранний автопортрет Рембрандта. Но волновала и будоражила мое воображение ее кровать и, как заметил однажды, ручка выдвинутого из-под нее ночного горшка. Я думал: каждое утро она просыпается в этой кровати, разнеженная и теплая спросонья, в длинной, очевидно, до пят, кружевной сорочке, легкой и воздушной, словно сотканной из лепестков цветущих яблонь за окном. Внутренним взором я видел эту прелестную девочку обнаженной, в потоке струящихся золотом распущенных волос, сидящей на ночном горшке, писающей. Эта картина пробуждала в прапамяти смутные древние воспоминания самца, и во мне закипала кровь, поднимая океа-ническую волну отнюдь не целомудренной чувственности.
