— Йожица, ты что, с ума сошел! Слизываешь господские слюни с тарелок! Фу! Эх, мужики вы, мужики! Темнота да простота. Не позорь меня. Коли увидят, что у меня родич такой сиволапый, я всякое уважение потеряю. Да я тебе после принесу и мяса, и пирогов, и рыбы, и вина. Такими штучками ты никогда еще не набивал свою грешную мужицкую утробу. Но чтоб больше этого не было! У нас ни собаки, ни кошки не станут лизать тарелки.
— Ах, вижу я, все я вижу! — вздохнул мой отец. — И белый хлеб не едят эти ваши собаки и эти ваши кошки. Но зачем смывать божий дар с тарелок, когда он так сладок, а человек голоден? Но раз ты приказываешь, хорошо, слушаюсь.
И родич наш Юрич потчевал отца такими блюдами и напитками, каких он ни на какой свадьбе не нюхал и не пробовал. Юрич-то больше тешил собственное тщеславие да гордыню, чем старался сделать доброе дело.
— Видишь теперь, несчастный, что такое господская жизнь? Расскажешь теперь в нашем захолустье, как-де живет в холе и неге господин камердир Жорж, первый после светлейшего человек. Вот пользуйся и запоминай. Когда мужик на ваших холмах изжарит индюка, жилистого, как кобыла, он думает, что никто в целом мире и не пробовал ничего вкуснее. А ты, Йожица, отведай этого и того да запей хорошенько красным, что искрится, как солнце. Таким винцом тебе никогда больше не прополоскать своего мужицкого горла, — добавлял камердир, нос у него уже был красный, ноги подкашивались, поскольку светлейший после обеда заснули так, что их пушкой не разбудишь.
Вкусил отец мой хорошей жизни и вспомнил про нас, про домашних. И тут его осенила мысль:
— Послушай, Юрич! Мы с тобой свои люди, родные, можно сказать. Чего нам желать друг другу, окромя добра. Видишь, ты тут живешь, как турецкий султан. Сразу после светлейшего идешь. А я в душе всегда себе говорю, а сейчас и тебе прямо в глаза скажу: ты, Юрич, выше светлейшего, ты бо́льший господин, нежели он. Слушай! У меня детей — что орехов на дереве. А все босые, голые, нищие. Здесь поднатужишься, там подналяжешь, а все идет через пень-колоду. И старым своим басом чуток добудешь: гроши-то дорогие, а там выплатишь налоги, и на соль не останется. Тяжко, тяжко, браток, хуже некуда. А дети растут, боже мой! Сердце холодеет, дрожь прохватывает, как подумаешь: ведь кровь крови твоей, плоть плоти твоей, а что с ними не сегодня-завтра будет? На клочке земли им не прожить. В утлом домишке не поместиться…
Господин камердир раззевался и взмахом руки внезапно прервал затянувшееся предисловие моего отца:
