Я догадался помочь госпоже учительше отнести подношения в кухню. Первым делом она поприветствовала индюка:
— Фи, ну и запашок у тебя!
Затем брынзу:
— Фи, какая сухая.
И масло:
— Фи, а это на что похоже? Хм. Ничего не поделаешь: мужики они мужики и есть!
Открыв бутылку сливовицы, она сделала два-три хороших глотка:
— Ага! Вот это уже кое-что… Так… Так…
После чего обернулась ко мне:
— А тебя как зовут, малыш?
— Ивица… — ответил я.
Она достала из ящика ломтик сладкого пирога, и я с благоговением сжевал его и облизал себе пальцы.
Вернувшись в комнату, я увидел, как учитель что-то заворачивает в бумагу.
— До чего ж мальчуган свободно держится! — удивился учитель, когда я пришел из кухни.
— Ничего, розга его укротит! — заметил отец.
— Розга не для хороших детей, дорогой ты мой! — пробормотал учитель. — Ладно, — заключил он, — вот тебе букварь. Здесь написано твое имя. Вот тебе дощечка и грифель, утром вместе с остальными философами с холмов прошу в школу!
Теперь уже отец укладывал в торбу начатки моей будущей мудрости.
— Э, лишь бы все хорошо удалось! Чему быть, того не миновать! — вздохнул он.
С куском брынзы и ломтем хлеба в сумке шагали мы день за днем в начальную деревенскую школу. Из дома нашего соседа Каноника вместе со мной ходили Михо и Перо. Михо был вылитый отец. Маленький, сильный, шустрый, черномазый. Учился он мало, знал еще меньше. Перо был белокурый, будто ягненок, слабый и хрупкий, как канарейка. Учиться ему было легче, чем брату, но нрава он был вялого и нерадивого. Учитель, повысив голос, спрашивал его:
— Ты почему, Перо, сегодня опять не знаешь урока?
А он, ничуть не смутившись, ледяным голосом отвечал:
— Не учил я.
— А почему ты не учил, мамкин ты сын?
— А не хотелось.
— Как это не хотелось?
— А так! Приснилось мне, будто спустились за мной ангелы, чтобы унести меня в дальние просторные, бескрайние луга, где полно травы и цветов. Целуют они меня, обнимают и все шепчут, что не надо мне учиться. Так уж мне было хорошо, так хорошо! Как вспомню об этом, сердце забьется, в глазах потемнеет, кажется, вот-вот задохнусь. И словно кто-то меня чуть приподнимает, тянет за собой ввысь, еще немного — и полечу. Вот. Не могу, не стану я учиться.
Суровый голос учителя мягчел, как и у самого Перо.
— Садись, Перица, садись, — гладил его по голове учитель, — в другой раз выучишь.
Худенькое, бледное личико Перицы покрывалось румянцем. Глаза его устремлялись на лик распятого Иисуса, висящий на стене, и, казалось, в них искрились едва заметные слезинки.
