Все мы любили Перицу. Глубокое, светлое чувство сострадания охватывало наши души. Я и сам не раз, бывало, украдкой смахивал тайные слезы…
Михо тоже обычно не знал урока или же отвечал, запинаясь, с такой мукой, что учителю приходилось извлекать из него слова, будто гвозди, заколоченные по шляпку в твердое дерево.
— Плохо, Михо, плохо! — покачивал головой учитель. — Плохо.
— Я долго учил, голова до сих пор болит, — отвечал Михо грубо и неохотно, не отрывая глаза от пола. Брата Перо он не любил. Частенько толкал его, поддразнивал исподтишка. Тот кротко отходил от брата, порой спокойно его увещевая: «Михо, ну зачем ты так?» С нами ни Михо, ни Перо никогда не играли. Михо клал перед собой книгу или грифельную доску, утыкался в них и ни на кого не обращал внимания. Горе тому, кто его тронет. Михо кидался на обидчика, будто рысь, царапался, бил кулаком или ногой, при случае даже мог укусить. Однажды ушедшего в себя Михо толкнул кто-то из пятерых мальчишек, стоявших кучкой вблизи него. Михо бросился на них, несколько смущенный: кто из пятерых его толкнул? Но нашелся и тут. В одно мгновение он расправился со всей пятеркой: одного ткнул большим пальцем, другого ущипнул, третьего пнул ногой, еще одного ударил локтем, словом, каждый получил свое. Мы боялись маленького, крепкого Михо, испытывали перед ним страх и уважение. На наших холмах о нем уже говорили; быть ему вторым Каноником!
Перо всегда мечтал, уносясь душой в некий неведомый нам мир. Часто при этом на лице его проступала улыбка. Но он тут же спохватывался и становился серьезным. Толкнет его кто, он лишь посмотрит доброжелательно, улыбнется и отодвинется, будто говоря: «Пожалуйста, брат, коли тебе тесно или я мешаю тебе, я отойду».
Я весьма успешно продвигался в чтении, письме и счете. И был лучшим учеником, о чем, правда, не догадывался. Для меня оставалось непостижимым, как это мои товарищи не понимают того или этого. Особенно жаль мне было моих соседей: Михо и Перо. Я предлагал им и по дороге в школу, да и в самой школе объяснить урок, исправить ошибки, помочь. Само собой у меня срывалось с языка: «Михо, это следует сделать так, а это — так. Неужели непонятно?» А Михо стонал:
— Отстань, укороти свой длинный язык. Вот уж точно музыкант, как и твой отец. Я лучше тебя все понимаю и знаю. Но болтать и трещать как сорока не могу. Тебя разве переговоришь? Как жернов, мелешь и мелешь. Отстань от меня. Никто тебя не просил лезть со своими объяснениями. Мы с Перо сами разберемся.
