Но я не мог забыть маленького соседа и его злорадства: «Вот так козленочек у Дармоеда! И он уже готов драться!»
Помню, как будто вчера было. Пришли холода. Снегу навалило, разлюли малина! Отец сделал мне санки, и я катался на них с нашего холма — босой, в одной посконной рубашонке. Ноги покраснели, будто пурпур, руки и щеки — посинели. Но что это такое по сравнению с санками и снегом! А дома есть хлеб, овечий сыр, молоко! Мать пекла лепешки, а отец давал нам, детям, вина, чтоб мы не расхворались.
Братья мои были моложе меня, а сестренка еще и говорить не научилась. Зиму они проводили на громадной печи, которая не остывала ни днем, ни ночью. Отец часто разъезжал по свадьбам со своим веселым басом. Однажды, в лютый мороз, мне до смерти захотелось по узкой протопке пробежаться к соседу Канонику. Детей у него было, как в цыганском таборе, и все погодки, — мал мала меньше. Те, что постарше, были ловкие и смелые. «Ну будет потеха!» — развеселился я. Санки за спину — и с одного холма на другой. Взрослые закрестились от удивления, что я прибежал босым. А мальчишки и девчонки вцепились в мои санки: «Кататься, кататься!» Одни схватили сапоги у взрослых, другие же, глядя на меня, сами осмелели и выскочили с голыми ногами на снег. Пятеро или шестеро тут же взгромоздились на санки и покатили вниз, так что ветер свистел в ушах. А я, хозяин санок, всплеснув руками от радости, босым помчался за ними. Летят они, вдруг запнулись о камень под снегом, санки перевернулись, и дети посыпались в глубокий снег, будто орехи. Оглушительный визг, крик, а я смеюсь. Правда, малышня соседова, утонув в снегу, разревелась. Из дома вылетел Каноник. Лицо у него было таким же, как тогда, когда он дрался с моим отцом.
— Это ты во всем виноват, Дармоедово отродье! — зло заорал он и, схватив меня за шиворот, кинул в глубокий сугроб. Я почувствовал себя жалким щенком, которого зашвырнули на дно оврага. Я попробовал двигать руками, будто плыву. Но над головой был толстый пласт снега. «Воздуха! Воздуха!» — нет, кричать я не мог, думаю, я лишь попискивал, хотя и не слышал ни своего голоса, ни чьего-либо другого. Слегка передохнув и отдышавшись, я напряг все свои силы и барахтался в снегу до тех пор, пока не ощутил под ногами что-то твердое. Сильно оттолкнувшись, я рванул вверх и понял, что моя голова над снегом. Я долго дергался из стороны в сторону, наконец с огромными усилиями выбрался из снежной западни. Огляделся вокруг, а Каноник волочит свою мелюзгу, дрожащую от стужи и страха, что они малость вывалялись в снегу. Внизу под горой увидел я свои санки, взвалил их на спину и, весь мокрый, стуча зубами, поплелся на нашу горку. Убрал санки и, мокрый, забился на печь к братьям, не поделившись ни с кем горькими своими невзгодами. Мать, прявшая возле окна, только и заметила: «Ах ты, проказник, где это ты так выкупался в снегу. Вымок как мышь». Тут и братья прижали к моим мокрым, замерзшим, посиневшим рукам и лицу свои теплые ручонки, гладили мои мокрые волосы. А у меня в голове билась одна мысль: «До чего же жесток этот наш Каноник! Швырнул меня в снег да и бросил, своих-то замарах небось вытащил! А что, если бы не выбрался я из сугроба и замерз в снегу?.. И еще обозвал: «Отродье Дармоедово!» Как мог он помириться с моим отцом? Но я молчал и никому ни о чем не говорил.
