— Этим ножом она хотела себя пронзить; когда я вырвал его у нее, она хотела выброситься из окна… мы боролись, она меня ранила и, чтобы ее спасти, я ее связал…
— Спасти! — я горько улыбнулся.
— Что теперь делать? Что делать? — тихо жаловался Бенедикт.
— Да, что делать? — повторил я с отчаянием; уничтоженные, мы не знали, что предпринять.
Вдруг княжна Тереза села на постели, и я никогда не забуду ее полубезумный взгляд, полный отчаяния, который блуждал по мастерской. На дворе было ясно, солнце улыбалось, и воздух был полон веселым чириканьем воробьев. Каким неестественным, загадочным казалось мне наше положение! Я каждую минуту ждал, что я проснусь от этого мучительного сна и вернусь к повседневной действительности.
Княжна Манфреди закрыла лицо руками и долго оставалась без движения. Вдруг она обратила ко мне свое бледное лицо и устремила глаза куда-то в пространство. Она заговорила тихим голосом, точно говоря сама с собой:
— Я еще ребенком была лунатик… Я думала, что давно излечилась, то же думали все в доме. Теперь я вижу, что мы ошибались. Как для меня все ясно, — все происшедшее со мной… Бросьте кинжал… Я тоже виновата… Если бы я не думала непрестанно о нем… — она подняла палец и указала на то место, где стоял Бенедикт, — если бы моя душа не была полна одним видением, если бы я и в монастыре, как и в отцовском доме, не продолжала мечтать о нем, мои ноги не принесли бы меня сюда… Теперь для меня все ясно… все, все, все…
Голова ее склонилась, но по лицу Бенедикта пробежала молния, выражение сладкой надежды, он подошел к ней ближе.
— Если бы было возможно, чтобы ты меня простила, Тереза! — воскликнул он.
Тереза задрожала.
— Никогда! — прошептала она, и когда он подошел еще ближе, она вскочила с кровати, схватила меня за руку и крепко прижалась к моей груди. У меня сильно забилось сердце, она искала у меня убежища, точно птичка, преследуемая змеей. Ужас, который держал до сих пор мое сердце точно в тисках, пропал и уступил место глубокой жалости, горькие слезы капали из моих глаз на белый, опозоренный, но все-таки чистый ее лоб. Она чувствовала это и обратила ко мне свои полудетские глаза, что-то вроде улыбки благодарности заиграло вокруг ее губ, и она еще крепче прижалась ко мне.
— Отведите меня, отведите меня, — просила она нежным детским голосом.
— Но куда, куда? — со страхом воскликнул Бенедикт.
— В монастырь, — ответила она просто, и всем ее существом овладела удивительная энергия. Она казалась мне почти спокойной, голос звучал ясно, но как-то неестественно чуждо, когда она прибавила: — Я покаюсь во всем, что со мной произошло. Может быть, меня просто привяжут на ночь к постели или запрут в келье. Может быть, меня убьют; может быть, с позором выгонят. Их дело — действовать, а мое — принимать все, что Господь ниспошлет мне. Я — вещь, я больше не человек. Для меня все едино. Прошу вас, отведите меня.
