Она была права: что другое оставалось ей делать, как не вернуться в монастырь? Я осмотрел мастерскую, ища чего-нибудь, чем бы несчастная девушка могла закрыть свою монашескую одежду, чтобы не обратить на себя внимание на улице. В углу мастерской висел род плаща с капюшоном, Виоланта его как-то принесла сюда и забыла. Бенедикт понял, что я ищу, и принес плащ, он хотел подать его княжне. Она глухо вскрикнула, когда он приблизился, и бросилась ко мне. Я сам подал ей плащ. Я чувствовал, какую я делаю профанацию, надевая на несчастную девушку нарядные шелковые лоскутья развратницы. Я подал ей руку, чтобы она оперлась на нее, но она отказалась; она предпочла держаться за стену, и она вышла так, пошатываясь, из мастерской, по лестнице, по двору, поросшему травой. Бенедикт смотрел на нас сверху.
Тереза во все время короткого пути не произнесла ни одного слова, и лишь когда мы были совсем близко от монастыря, вдруг спросила у меня дрожащим голосом:
— Скажите, если бы я призналась во всем… понимаете, во всем… имело ли бы это какие-нибудь последствия для… для… — она не могла дальше говорить.
— Имело бы, — коротко ответил я, и в ту же минуту мы подошли к форточке. Я позвонил.
— Благодарю, — сказала девушка, и упала без чувств на порог. Я услыхал испуганный крик в коридоре монастыря, потом форточка отворилась, какая-то темная женская фигура наклонилась в полумраке над бесчувственной Терезой. Я больше не ждал и, взглянув на прощанье на ее мраморное лицо, убежал из монастыря…
Прошло четверть года; не спрашивай, дорогой маэстро, как я жил в это время, что испытывал Бенедикт, что княжна сказала в монастыре, как далеко покаялась, что с нею было, — все навсегда останется тайной. Но однажды утром нас удивило известие в какой-то клерикальной газете о том, что княжна Тереза Манфреди сократит время искуса, и что уже на следующей неделе последует ее пострижение, что она стремится к миру, познавши тщету света и всех его наслаждений. Эта газетная фраза тронула меня больше, чем какая-нибудь трагедия Эсхила. Я отправился к Бенедикту, с которым мы за все это время мало виделись. Мы никогда не говорили о том страшном происшествии, и имя княжны Манфреди никогда не произносилось нами. Бенедикт рисовал картину святой Терезы всегда со слезами на глазах, но если отчаяние превозмогало, он рисовал другую, ужасную, никогда не оконченную… Она изображала монахиню, погруженную в немое отчаяние на своей постели в келье, откуда с хохотом убегал какой-то грубый воин. Через окно был виден дым пылавшего монастыря; у воина было лицо Бенедикта, а у монахини отчаянный, полубезумный взгляд княжны Манфреди, когда она возвращалась после своего несчастья к жизни…
