Григорий решил обойти стрельбище слева, чтоб не нарваться на неслучайный или случайный взгляд. Под сапогами запылили останки сгоревшего неделю тому назад мха. Огонь тогда, стелясь, прижимаясь к земле, появился из лога — и взвод, словно на тактических занятиях, рассыпался в цепь и начал сбивать его саперными лопатками. И огонь, конечно, не выдержал такого дружного напора, дружный напор — это большое дело. Это еще в школе проходили.
«Что сейчас в роте? Господи, что сейчас в роте! — горячо сквозило в голове беглеца. — Так, два взвода должны идти в караул, один — отдыхать… да-а! отдыхать… А если Дюков с собакой?!»
У-у-ух! — как по градуснику ртутью, рванулась в голову кровь.
— Убью! — хрипел он и бежал, бежал, налетая лицом на жесткие хвойные ветви, с ненавистью отдирая от земли тяжелые кирзовые сапоги. За стрельбищем он развернулся и грудью начал падать в лог — к ручью, к воде, чтоб не оставлять на земле запах своих следов. «А, черт! Кто будет ловить солдата собакой?» — поймался он рукой за торчащий сук, крутанулся и медленно пошел вверх, только наискосок, подальше в лес. Поднявшись, Григорий решил вдруг перемотать портянки и сел на свежий буреломный ствол сосны. Ноги охладил родниковый утренний воздух…
«Ну, ты еще птичек послушай! — зло усмехнулся он про себя. — Бежать надо, бежать!»
Не прошло, а пробежало, стуча секундами и многими солдатскими сапогами, два часа…
Раздвинув густые еловые ветви, Гараев сощурился от небесного света — и увидел дорогу, пустую дорогу, идущую по широкой просеке вниз, под гору. В дальнем конце ее пылил поднимавшийся лесовоз…
Отдышавшись, Григорий сел на землю рядом с автоматом, расстегнул две верхние пуговицы, достал из внутреннего кармана конверт с последним письмом от матери и шариковую авторучку. Он оторвал от конверта большой клочок, положил его на приклад и начал писать:
«Товарищ лейтенант, я вернусь сам… Только, пожалуйста, сделайте как-нибудь так, чтоб я больше никогда не видел Белоглазова, Джумахмедова и собачника Дюкова… Я убью их… Просто переведите меня в другую роту.
Рядовой Гараев».
Сложив записку вчетверо, он снял ремень с давно съехавшим на задницу тяжелым подсумком и бросил его к автомату.
Не успел он и руки поднять, как машина затормозила. Шофер остался на месте, а из кабины выскочил пожилой мужик с красивым загорелым лицом, в черной хлопчатобумажной куртке, из нагрудного кармана которой торчали бумаги и авторучка.
Это был мастер с лесосеки. Он с удивлением и тревогой разглядывал стриженого наголо солдата, державшего пилотку в руке: ремня на нем не было, а лицо, черное от земли и, видимо, размазанных слез, пугало своей отрешенностью. Пугали надорванные тоской зеленые глаза и беспомощная худая шея.
