— Что Вы хотите сказать? — спросил Горький.
Дзержинский молчал, он любил сначала присмотреться и прислушаться, а уж потом принять участие.
— Я хочу сказать, что незачем пытаться делать из социализма новую религию. Я хочу сказать, что ваше желание стать пролетарским писателем абсурдно.
Неожиданно Горький, этот огромный мужчина-ребенок, заплакал. Он сидел на черном венском кресле, и слезы ручьями лились по щекам. Мария Федоровна и Феликс кинулись утешать писателя. Алексей Максимович промычал что-то невнятное в адрес обидчицы и утешителей, взял недопитую бутылку мадеры и удалился в спальню. Оставшиеся коротали вечер. Феликс заговорил о польской литературе, читал «Оду вольности» Адама Мицкевича. Андреева волновалась, посматривая в сторону спальни, куда удалился Горький. Наконец, не выдержала, встала и пошла туда. Вскоре вернулась и, попросив прощения, позвала Феликса помочь ей. Феликс увидел Бога-человека лежащим на ковре без малейшего движения и признаков жизни. Рядом лежала пустая бутылка из-под мадеры. Андреева предложила Феликсу перенести Горького на диван.
— У Алексея Максимовича туберкулезный процесс, ночь на холодном полу может оказаться губительной для него. Феликс поднял Бога-человека и перетащил на диван. На ковре в том месте, где лежал писатель, расплылось большое, темное, мокрое и теплое пятно. Феликс сделал вид что ничего не заметил и отправился провожать пианистку.
«…Здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все, широко раскрыв глаза, — писал он Тышке 11 февраля 1910 года. — Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы.
С Горьким, — писал далее Феликс, — довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью… Он поэт пролетариата — выразитель его коллективной души и, быть может, жрец Бога-народа…»
На этом месте Тышка, читавший это только что полученное письмо, усмехнулся: «Сам-то ты, братец, — тоже поэт пролетариата. А вот за «Бога-народа» тебе от Ильича здорово досталось бы, попади ему в руки эти строки».
