- Стой, - крикнул, бросаясь наперерез, Шепот. - Стой! Мы свои!
Не знал еще, кто она, но уверенно бросил ей «Мы свои!». Догнал, схватил сзади за плечи, остановил, силой повернул к себе лицом, едва уловимо горько скривился, сразу же согнал с лица скорбь, улыбнулся беглянке, легко поднял ее на руки, крикнул напарнику: «Давай индивидуальные пакеты!» Присел, чтобы товарищу было удобнее, держал девушку на руках, как малого ребенка, подсказывал, как надо бинтовать ноги. Беглянка молчала. Сердце у нее билось так, что удары его доходили до Миколы. Бух! Бух! Бух! Как бы деревянным большим молотом пробивали ему насквозь тело.
У молодого пограничника дрожали руки. Неумело обкручивал бинтами израненные ноги девушки, жалостно поглядывая на Шепота. «Может, бушлат ей?» - предложил тихо. «Давай кончай бинтовать!» - велел сержант.
Потом оба сняли свои ватные бушлаты, закутали в них девушку, до сих пор не промолвившую ни слова, сплели из рук крепкий мостик, посадили на него несчастную, бегом понесли в сторону заставы.
Бежали вдоль границы, как и надлежит дозору. А она, на их руках, качалась, как мертвая, в беспамятстве глядела вперед, верно и до сих пор ничего не видя, хрипло дышала, как будто в такт дыханию пограничников, которые тоже дышали все более трудно и хрипло, не.пыталась что-нибудь сказать, только потом, когда уже приближались к заставе и им навстречу выбежало несколько пограничников, чтобы помочь, у нее вырвалось два слова: «Они… его…» Вымолвленные с большим перерывом, не связанные одно с другим слова составляли не меньшую загадку, чем сама девушка. Но было в них что-то тревожно значащее, и девушка, видимо, придавала им большое значение, так как вскоре повторила их снова, и, когда растирали ее в теплой комнате холодной водкой и сам старшина умело перебинтовал ей покалеченные ноги, она еще раз вымолвила: «Они… его…»
Они… его…
Бандеровцы добрались до своего спрятанного среди неприступных горных вершин бандитского пристанища только под вечер, прогнав своих пленных по снегу и холодным камням. К этому времени из села, где учительствовала София, привезли школьную парту, старенькую, давно крашенную, порезанную ножичками, исписанную чернилами и порисованную неумелыми детскими руками. Может быть, какой-нибудь из этих хмурых, одичавших людей тоже сидел когда-то за этой партой и вырезывал на ней причудливые свидетельства своей наивности и душевной неиспорченности, искоса поглядывая на учительницу, чтобы не заметила.
