Если бы знали учителя и учительницы, за какой из парт сидит будущий убийца! Если бы знала мать, которая его рожала! Может быть, смогли бы научить его как-то иначе, просветили бы его мрачную душу. А мать, может, и не стала бы рожать, если бы знала заранее, что вырастет такое чудовище!
Парту сбросили с саней прямо в кучу бандеровцев, сбежавшихся на диво. Одному из них парта попала на ногу, он зашипел от боли, запрыгал на одной ноге, выискивая, на ком бы согнать злость, увидел пленных, подскочил к ним, бросил взгляд на белоруса, на его искалеченные босые ноги, потом перевел глаза на Софию, закричал: «Ишь, какая нежная, мать-перемать!» Стал срывать с нее пальто, платок, платье, обувь. Остервенело рвал с девушки все, что на ней было, дико поводил глазами, запененный, разлохмаченный, страшный. Те, от саней, перекинулись сюда, толпились вокруг, подзуживали своего компаньона.
Через минуту девушка дрожала на снегу босая, в одной нижней сорочке, а тем все еще было мало, они, гогоча, подсказывали бандеровцу, чтобы содрал с учительницы остатки одежды, и тот, не выказывая ни малейших колебаний, занес свою грязную лапу.
Но должно было начаться еще более страшное… Бандеровцы отступили. Круг раздался, расширился, людей становилось все больше и больше. В середину круга вошли куренной в сопровождении немца и капеллана. Куренной повел рукой в сторону - и в руку ему сразу кто-то вложил большой топор. Гром протянул его капеллану, сказал, кривя губы: «Освяти, отче». Прорва взял топор, поднял над головой в левой руке, правой сотворил крестное знамение над широким лезвием, что-то пробормотал. Прошептал что-то белорус возле Софии, но она не услышала, потому что не способна была что-либо слышать, не ощущала даже холодного снега под босыми ногами; опять, как только увидела вблизи немца, была расстреливаема вместе с отцом и матерью и только удивлялась, что умирает столько лет и все еще жива. А может, была уже мертвой и "теперь все это ей только грезилось? Границы реального и нереального расплывались в сознании Софии, исчезали все чувства, терялся разум, только оболочка тела стояла здесь под елями на обжигающе-холодном снегу, безразличная ко всему, чуждая страху и смятению. А потом возвращался разум, весь механизм чувств действовал идеально точно, зато тело отлетало в небытие или же медленно агонизировало в смертных муках, которые начались давным-давно.
Она плавала в сером хаосе мимо бегущих волн непрочного соединения сознания с телесной оболочкой, урывками долетали до нее отголоски извне, глаза воспринимали окружающий мир в лихорадочной разорванности, мир дробился на куски, не связанные в целое, бессмысленные, враждебные. А потом как будто ее встряхнуло изнутри со страшной силой. И встряску эту вызвали не мрачные приготовления вокруг, а неожиданный звук, тонкий, нежный и удивительно чистый. Один из бандитов, шалея от самогона, выскочил из землянки с сопелкой в руках и теперь пританцовывал на снегу, пучил глаза, надувал раскрасневшиеся щеки, наигрывал на сопелке что-то веселое и беззаботное. София вдруг вернулась на холодную и жесткую землю, ощутила, как зябко ее ногам, съежилась вся от порывов ледяного ветра, задрожала сначала часто-часто, сама себя уговаривала, что ей холодно, нестерпимо холодно, хотя и понимала уже, что это не обычный холод, не снег и не мороз, и не то, что она раздета. Уже не дрожала. Содрогалась вся так, словно очутилась в эпицентре большого землетрясения и земные судороги передались ей, могучие, стихийные, неугомонные. Еще было впечатление, будто каждая клетка ее тела получила свое собственное сердце, и эти сердца - большие и маленькие - стучали вразлад, охваченные ужасающей аритмией, жаждали расшатать и разбить свое вместилище, слепо рвались на волю, не ведая того, что воля для каждого из них означает смерть для него и для всех остальных.
