Маленький, иду по городку.
Пятками босыми пыль толку.
Я великой страстью обуян:
Я люблю трудящихся всех стран.
И хочу, чтоб мир об этом знал,
И пою «Интернационал»...
Давно в помине нет никакой романтики революции. Стоит самодовольная брежневская пора, и собравшиеся слушают взволнованный Ритин голос скучливо и равнодушно, а ленинградский критик Хренков даже отчитывает ее за «пропаганду» якобы чуждых стихов, сам ровным счетом ни хрена (уж простите!) в поэзии не понимая!
Дружба Риты с Инной не иссякала, и когда весной 1991 года Инну доканает тяжелейшая болезнь, Рита скажет, что сама наполовину умерла.
Почти через десять лет не станет и Агашиной; ее именем назовут улицу в Волгограде, где она жила и работала.
Подружки звали «мамой» свою соседку по подвальному институтскому общежитию Олю Кожухову, прошедшую войну и еще на фронте выпустившую книгу стихов. Помню строки:
Прощание сурово брови хмурит.
Ты за войну ко многому привык.
Меня вперед уносит, к новым бурям
Осколками пробитый грузовик.
Потом она перешла на прозу и выпустила много книг. Увы, теперь она уже давно тяжело болеет.
Трагична судьба Лели Берман, стоящей на фотографии рядом с Инной. Дочь известного латышского фабриканта, она чудом избежала гибели в гитлеровском гетто. В студенческом общежитии ее звали «девушкой из печи». Леля вышла замуж за поэта Се Ман Ира, очень доброго и симпатичного человека. Они уехали на его родину — в Северную Корею. Несколько лет спустя Се Ман Ир счел за благо отправить жену с ребенком в СССР. Видимо, он уже попал под подозрение Дальнейшая судьба поэта неизвестна. Леля же после всяческих мытарств уехала в Израиль...
А вот в том же ряду милое армянское личико — Седа Григорян. Ровно полвека спустя Володя Корнилов —- возможно, глядя на тот же снимок, — напишет:
Был пестрый студенческий курс
На привкус любой и на вкус.
Но ныне под старость
Нас горстка осталась.
И вышел у курса ресурс.
Торжественный близится час,
И время без всяких прикрас
Припомнить о Седе,
Прожившей на свете
Поменьше любого из нас.
................................
И жизнь невпродых тяжела,
И спрятаться нету угла,
Везде сыщут беды...
Но жалко мне Седу,
Которая рано ушла.
Самого Володю с его юношеским нервно-застенчивым хмуроватым лицом, забившегося в самый последний ряд, на фотографии почти не видать. Но зато как ясно «виден» он в этом стихотворении, полном сострадания, может быть, даже и не к очень близко знакомому человеку!
Вот уж кто никогда себе не льстил. Словесные «автопортреты» Корнилова больше смахивают на шаржи, будь то воспоминание о себе пятнадцатилетием («тощий, в обноски отцовы одет, нищего быта гримаса») или картинка своего «творческого процесса» в поздние годы:
