Мало чего мне уже по плечу,
Но перед самым погостом
Что-то шепчу и чего-то мычу,
Как ошалелый подросток.
Послушать этого поэта, так и стих-то у него похож «на желоб на водосточный, в котором дождь полуночный бормочет одно и то ж...»
Эта его скромность, стеснительность, совестливость памятны мне еще с института. Он оказался там рядом с людьми, вернувшимися с Великой Отечественной, кто в шрамах, а кто и на протезе, как, например, дружески опекавший юнца Левин (его судьбе Володя позже посвятит скорбное стихотворение). И Корнилов чуть ли не с облегчением — «как отпущение грехов» (каких? не успел на войну?) — воспринял повестку из военкомата. Потянуло к «настоящей» жизни, к ноше долга, без которого, как писал некогда Блок, «жизни и страсти... нет»?
И не здесь ли зарождалась вся «музыка» (все того же любимого Корниловым Блока словцо) его будущей поэзии? Ощущение нерасторжимого родства с родиной, претерпевшее, однако, немалые метаморфозы — от весеннего упоения сорок пятого года тем, что вместе «слиты великой судьбой Россия, планета, победа, надежда, апрель и любовь», до «привязанности... странной» (отголосок лермонтовского: «Люблю отчизну я, но странною любовью...»), ставшей «вечной душевною раною и загадкою для ума», ибо слишком многое, что творилось в стране, стало возмущать и отвращать.
Уже на склоне лет, испытав вместе со всеми обманчивые оттепели и новые заморозки («сколько раз то смеркалось, а то — яснело»), поэт подытожит:
Невмоготу быть с тобою в ладу,
...Но столько лирики, столько стихии
Больше нигде на земле не найду.
И потому мне, как песня без слов,
Поле пустое с разбитой дорогой,
Серое небо и мостик убогий
Через протоку меж редких кустов.
«Не в ладу» Корнилов оказался со многим: вместе с Лидией Корнеевной Чуковской сумел опубликовать в печати протест против беззаконной вакханалии, поднятой вокруг Даниэля и Синявского еще до суда и приговора, не скрывал своего возмущения подавлением венгерской революции и «пражской весны», не боялся проводить «вечера на сахаровской кухне» (название его стихотворения).
Володю преследовали, исключили из Союза писателей, пытались взять измором, не давая работы, запрещая перепечатывать даже сделанные им ранее переводы. Но он оставался «обугленным духом тверд», если воспользоваться собственным выражением поэта.
Зато уж здоровьем поплатился сполна. Долго болел, тяжело умирал, мужественно «пошучивая» в стихотворении «Старый топчан»:
