Ведь и я люблю никак не меньше...
Опрометчивые руки женщин.
Или смерть моя близка?!
Помнится и такая картинка: слегка заспанный, Игорь возникает в дверях нашей аудитории и вдруг с комическим пафосом декламирует на пороге строчки из «свежих», недавно прочитанных стихов однокурсника — Васи Федорова:
А на виске две жилки бьются:
Как поступить? Как поступить?
Переступить или вернуться?
Переступить или вернуться?
И решено — переступить!
И «мужественно» входит в аудиторию.
Право, жаль нашей, в том числе и его, кобзевской, молодости, которая так была полна оптимизма, надежд на будущее, доверия к миру.
Но — «кто-то камень положил в ее протянутую руку»!
Помимо громов и молний, гремевших надо всей отечественной духовной жизнью в виде «исторических», как их велеречиво именовали в печати, постановлений ЦК партии о литературе и искусстве, залетали в наши аудитории и более мелкие «шаровые молнии». Что за монстры по временам угрожающе возникали на кафедре!
Один Михаил Кузьмич Добрынин со своим курсом истории русской критики чего стоил! Вот лишь один из его лекционных перлов: «Ленин пишет Горькому: «Вы хочете показать... но ваше намерение...». И такой человек не только преподавал, но и восседал в печальной памяти Главреперткоме, ведавшем театральным репертуаром! Рассказывали, что, потрясенный добрынинской «логикой» автор какой-то не пропущенной пьесы воскликнул: «Ну так вы и Шекспира запретить можете!», и услышал в ответ: «Надо будет — и запретим!»
Того же поля ягоды были и быстро промелькнувший «специалист» по русской литературе, оставшийся в институтском фольклоре как «подполковник Головенченко», и — в особенности — плеяда преподавателей марксизма-ленинизма, тупо и безграмотно излагавших высочайше утвержденные азы и оживлявшие аудиторию лишь анекдотическими ляпсусами. « ...Пуля Каплан попала вождю мирового пролетариата в становой хребет», — патетически возглашал М. Леонтьев, а Шестаков, делая экскурс в историю французской революции, сообщал, что «целевая установка царя (!) была бежать за границу».
Эти деятели постепенно вытравили с кафедры общественных наук все сколько-нибудь живое — весьма добросовестно преподававшую политэкономию Марию Михайловну Кантор и Славу Владимировну Щирину, о которой я еще расскажу. Взамен же появлялись все более зловещие фигуры. Даже после XX съезда там вередили злобные и ничем не гнушавшиеся Зербабов и Водолагин. Последний «дружески» предложил взбудораженным докладом Хрущева студентам высказываться откровенно, а потом доложил об усланном по начальству.
