Уж не знаю, насколько Нине Иосифовне с матерью были приятны эти визиты, быть может, только бередившие недавнее горе (лицезрей-ка нас, юных и здоровых...).
Вернувшись из армии, я уже один поднимался иногда по скрипучей лестнице и хромал через кухню и длинный коридор, пока однажды, после значительного перерыва, вообще не обнаружил этого давно обветшалого дома. Кажется, Нина Иосифовна, к которой я, по-моему, был несколько неравнодушен, в конце концов, к счастью, вышла замуж
Теперь на этом месте внушительный двор перед безвкусным, претенциозным зданием «сталинской» архитектуры, отгороженный от переулка решеткой и воротами, которые объявление требует закрывать, потому что — «Сквозит!».
И вот я опять в Староконюшенном, и один за другим миную дома Миши Добромыслова (впрочем, его подъезд выходил уже на Гагаринский), Володи Еремеева, Иры Ольгиной.
Мишу мы потеряли из виду через несколько лет после войны. Володя же, рано покинувший наш класс, с нее не вернулся, и не так давно я снимал для его сестры копию с групповой фотографии нашей так называемой «нулевки».
Но особенно помнится мне Ира с ее норовистым характером, который едва ли не стал и причиной ее гибели: неудачно выйдя замуж, за что-то оскорбилась на своего «избранника» и сделала слишком поздний аборт. В прошлом же и у нее была «типичная» для 30-х потеря отца, работавшего в Министерстве здравоохранения, сам глава которого, старый большевик (сорокатрехлетний, кажется) тоже погиб.
Столь же мрачные истории разыгрывались в выстроенном слегка наискосок от нашей школы огромном сером здании для «высокопоставленных», где жили несколько девочек из так называемых «параллельных» (нашему) классов. В частности, осиротели тогда и дочери известного писателя Артема Веселого, автора романа «Россия, кровью умытая». Десятилетиями умывали, не могли уняться...
И не возвращаясь больше к шуриному дому, я ушел к бульварному кольцу Сивцевым-Вражком мимо то ли пустыря, то ли автостоянки на месте, где жил Лева Барам...
Словно на каком-то кладбище побывал.
ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР, 25
Осенью 1942-го я поступил в Литературный институт, не только обезлюдевший после призыва или добровольного ухода в армию старшекурсников, но и, по-видимому, в какой-то связи с этим вольно или невольно «понизивший планку» для приема, чтобы вконец не опустеть. Только этим объясняю я, что сам был принят с весьма слабыми стихами.
На курсе выделялись немногие: броская, острая на язык и с такими же броскими стихами Галина Шергова, впоследствии известная журналистка (лет через десять мы встретимся с ней уже как сотрудники «Огонька») и Лена Николаевская, которая после одной из наших тогдашних поездок на заготовку дров написала об этом стихи, и в них была наперекор войне такая юная радость жизни, что с добрым любопытством слушал их язвительный Илья Сельвинский и расплывался во влюбленной улыбке Николай Асеев (оба руководили в институте творческими семинарами). Платон Набоков уже хлебнул солдатского лиха и писал об этом с некоторой бравадой:
