Бог знает, как и когда он вернулся в Москву, как и чем жил, слышал ли, знал о происходивших время от времени встречах былых питомцев нашей 59-й школы, многими из которых она гордилась, как пышно провозглашалось на этих сборищах.
Шура был младшим братом довольно известного ученого, если не ошибаюсь — блиставшего еще на таких довоенных вечерах. Наверное, дома его ставили в пример другому, довольно непутевому отпрыску, попавшему в наш класс «второгодником».
Наследующие годы его «оставила» уже война...
Не скажу, что буквально все эти мысли так сразу и «пронеслись» в моей голове, как пишут в романах. Однако не без влияния описанного разговора я, выйдя из поликлиники, начал бродить из одного окрестного переулка в другой, узнавая — или, наоборот, не узнавая — знакомые места. Обнаружил, к примеру, что Мертвый переулок, в конце 30-х годов носивший имя его знаменитого обитателя — нет, не великого физика Лебедева, а Николая Островского, культовой, как теперь выражаются, фигуры того времени — теперь именуется Пречистенским.
А главное, как на острые углы, натыкался то на одно, то на другое воспоминание.
Свернул было в Калошин, тут же попятился от суетливого «нового» Старого Арбата, но успел глянуть на огромный угловой серый дом (нынешнее пристанище «погорельцев» с Тверской — Дома актера), где жила моя одноклассница Вера Сафьянова и откуда «забрали» ее родителей, отца — навсегда, мать — на долгие-долгие годы.
Пошел Малым Власьевским, улыбнулся зданию, где мы в младших классах бывали у Нины Берковой. Много лет спустя встречу ее страшно постаревшей в Союзе Писателей, на Поварской, где она работала в «аппарате», а для души — или, может, заработка? — что-то «сочиняла», вроде бы — фантастику. Потом ее не стало.
На углу Большого Власьевского и Пречистенского еще доживает — в мои школьные годы новехонький, кажется, цековский — дом, где та же юная компания, что у Берковой, могла резвиться в большой отдельной квартире (великая редкость по тем временам!), принадлежавшей отцу Неи Зоркой. Вообще-то живую черноглазую девочку «окрестили» Энергией в духе эпохи, вскоре унесшей ее отца. Но так ее, помнится, никто не титуловал ни в школе, ни когда она стала известным кинокритиком. Увы, Неи тоже нет на свете.
И каким же контрастом с зорковской квартирой была комната в классической коммуналке ближнего деревянного дома, где жили Лекнины: хмурый латыш, тоже «исчезнувший» в тридцатые, его очаровательная жена Нина Иосифовна, помнится, служившая машинисткой в легендарном Реввоенсовете, ее старенькая мать и сын Володя, о котором уже упоминалось. Весной 1940 года он скоропостижно умер от дифтерита, и мы с Надей Вялковой (моей первой серьезной любовью) и Володей Васильевым довольно долго навещали эту дважды «обкраденную» судьбой семью.
