Чем отчетливее звучали эти голоса, тем пугливее вздрагивало сознание художника в болезненном страхе перед окончательным пробуждением. Снова и снова он судорожно жмурил ослепленные глаза и, трепеща всеми фибрами, противился необходимой жертве.
В большом доме Йоханн Верагут появлялся редко, обеды и ужины ему почти всегда приносили в мастерскую, а вечера он зачастую проводил в городе. Но встречаясь с женой или с Альбером, был тих и кроток и, казалось, думать забыл о былой враждебности.
На Пьера он как будто бы толком не обращал внимания. Раньше хотя бы раз в день заманивал мальчугана к себе в мастерскую или гулял с ним в саду. Теперь же случалось, что он по нескольку дней не видел ребенка и не стремился к нему. А встретив мальчугана, задумчиво целовал его в лоб, с печальной рассеянностью смотрел в глаза и шел своей дорогой.
Как-то раз в послеобеденное время Верагут забрел в каштановую рощу, день выдался нежаркий, ветреный, косыми струйками крошечных капель моросил теплый дождь. Из открытых окон большого дома доносилась музыка. Художник остановился, прислушиваясь. Незнакомая пьеса. Чисто и с достоинством звучала она в своей очень строгой, гармоничной и спокойной красоте, и Верагут слушал с задумчивой радостью. Странно, вообще-то это была музыка для стариков, сдержанная и суровая, в ней не было совершенно ничего от вакхического угара той музыки, какую он сам когда-то в юности любил превыше всего.
Он тихонько вошел в дом, поднялся по лестнице и без предупреждения, бесшумно появился в музыкальном салоне, где его приход заметила одна только госпожа Адель. Альбер играл, а маменька слушала, стоя у рояля; Верагут сел в ближайшее кресло, опустил голову и замер, обратившись в слух. Потом поднял глаза, посмотрел на жену. Здесь она была дома, в этих комнатах прожила тихие, разочарованные годы, как он прожил их в мастерской у озера, но у нее был Альбер, она находилась с ним рядом, растила его, и теперь этот сын ее гость и друг, он у нее дома. Госпожа Адель чуть постарела, научилась спокойствию и сдержанности, взгляд ее стал твердым, рот — суховатым; однако ж корней она не утратила, прочно стояла в собственной атмосфере, и в этой ее атмосфере росли сыновья. Она не могла уделить ни особенно пылких чувств, ни порывистой нежности, не обладала почти ничем из того, что некогда с надеждой искал у нее муж, но вокруг нее был родной, домашний уют, породой и характером дышали ее лицо, ее существо, ее комнаты, здесь была почва, где могли расти и благодатно процветать дети.
