В таком вот бедственном положении он писал большое многофигурное полотно, план которого вынашивал давно и которое вдруг чрезвычайно его увлекло. Замысел возник несколько лет назад и поначалу радовал его, но мало-помалу стал восприниматься как все более пустой и аллегорический, а затем и вовсе опротивел. Теперь же он увидел всю композицию по-новому, как бы свежим взглядом, и начал работу, уже не ощущая аллегории.
Это были три фигуры в натуральную величину — мужчина и женщина, каждый погружен в себя и чужд другому, а между ними играющий ребенок, безмятежно-радостный, не подозревающий о нависшей над ним туче. Личное значение не вызывало сомнений, хотя мужская фигура не походила на художника, а женская — на его жену, только ребенок был Пьер, правда несколькими годами моложе. В этого ребенка он вложил всю прелесть и благородную чистоту лучших своих портретов, тогда как фигуры по обе стороны от него сидели в оцепенелой симметрии, строгие, горестные образы одиночества, мужчина в печальной задумчивости подпирал голову рукой, женщина целиком ушла в свою беду и пустую безучастность.
В эти дни камердинеру Роберту приходилось нелегко. Господин Верагут стал до странности нервозным. Работая, не терпел ни малейшего шума в соседней комнате.
Тайная надежда, ожившая после визита Буркхардта, огнем горела в груди Верагута, вопреки всем стараниям заглушить ее, продолжала пламенеть, по ночам озаряя его грезы заманчивым и волнующим светом. Он не желал ее слушать, знать о ней не желал, хотел только работать, со спокойной душой. А покоя не находил, чувствовал, как тает лед его безрадостного бытия, как шатаются все опоры его жизни, во сне видел свою мастерскую запертой на замок и опустелой, видел, как жена уезжает от него, вместе с Пьером, и как мальчик тянет к нему тонкие руки. По вечерам он иной раз часами сидел один в своей неуютной маленькой гостиной, рассматривая индийские фотографии, пока не отодвигал их в сторону и не закрывал усталые глаза.
Две силы вели в нем упорную борьбу, но надежда была сильнее. Невольно он снова и снова мысленно повторял разговоры с Отто, все более жаркими всплывали из глубин все подавленные желания и потребности его сильной натуры, из тех глубин, где они так долго стыли в ледяном плену, и перед этим стремлением вверх и вешним теплом давний самообман устоять не мог, вредоносный самообман, что он-де старик и ему остается только терпеть свою жизнь. Глубокий, мощный гипноз смирения рухнул, и сквозь брешь роем вырывались наружу безотчетные инстинктивные силы долго скованной и обманутой жизни.
