К полудню я начал испытывать голод. Еда – это значит рис и дал. Неважно, что еще я ел – без этого блюда я не наедался. Прошло уже полтора дня, как я последний раз пробовал рис и дал. Я оглянулся и увидел мужчину, с которым разговаривал накануне. Спросил его, где можно поесть риса с далом. Он указал мне на ларек за пределами вокзала. Я спросил его, где он сам будет обедать. Мужчина объяснил, что у него нет денег и что они приготовят себе рис сами. И я сказал ему: «Сегодня я угощу вас и вашу семью обедом». Они собрали свои пожитки, и мы впятером отправились к тому ларьку и насладились едой. Потом вместе вернулись на каменный пол.
Состояния ума продолжали сменять друг друга. Как и в поезде, за моментами спокойствия следовали отторжение, неприязнь и суждение. Потом постепенно главным объектом, вызывающим раздражение, стал звук, в частности объявления, в которых выкрикивались номера путей.
Я вспомнил ученика из Восточной Европы, крупного парня, который возвышался надо мной. Он был немного угрюмым, но никогда – грубым. Его привлекала интеллектуальная строгость тибетского буддизма, но, по его словам, для него эта традиция была слишком культурно обусловлена и религиозна – это слово он произносил с особым презрением. Что больше всего раздражало его, так это молитвы, которые предваряли каждую сессию практики. «Я просто хочу сесть и медитировать», – жаловался он.
«Отлично, – сказал я ему. – Нет проблем. Так и делай».
Он попытался так поступить во время нашего групповой практики, но не смог, потому что в комнате было слишком шумно.
Я предложил ему выполнять медитацию на звуке.
Он попробовал, но и ее не смог практиковать, потому что его слишком раздражал звук пропеваемых молитв.
Я предложил ему спросить себя: «Где начинается это раздражение?»
Он понял, что его ум так сильно привязался к отторжению, что, когда он входит в зал для медитации, в нем уже нет места для чего-то другого.
Где началось мое раздражение?
Каждый час, который я проводил, планируя этот ретрит, наполнял меня радостью. Я чувствовал глубокую уверенность. В какие-то моменты я даже боялся, что в порыве воодушевления разболтаю свой секрет, особенно когда был с Цокньи Ринпоче. Из всех моих братьев он ближе всего мне по возрасту, и я рассказывал ему о своей жизни больше, чем кому-либо еще.
Когда я вышел за ворота Тергара, это так сильно подействовало на меня – как шок, как молния, мгновенно поразившая обезьяний ум, – что на минуту вся болтовня, все концептуальные комментарии резко прекратились. Прервались. И это чувство оказалось прекрасным. Ум за пределами слов, за пределами концепций. Озаряющий, яркий. Но потом не приехало такси, я поскользнулся в грязи и испугался, что меня увидят, у меня не было помощника…
