Я напомнил себе…
это то, на что я сам согласился
. Для этого я здесь – чтобы снять эти одежды, отпустить привязанное к ним «я», жить без поддержки других, познать обнаженное осознавание.Я потратил последние деньги на то, чтобы заплатить за еще одну ночь в гостинице. На следующее утро убрал свои темно-бордовые одежды и желтую рубашку без рукавов с маленькими золотыми пуговицами в форме колокольчиков в рюкзак. Я обернул хлопковое оранжевое дхоти вокруг нижней части тела. Благодаря холодному душу без мыла я чувствовал себя чистым, но прошло уже больше двух недель с тех пор, как я последний раз брился. Моя борода и волосы быстро отросли, и создавали непривычные ощущения вокруг лица и шеи. Я оглядел комнату – как и в Бодхгае – еще один прощальный взгляд. До свиданья, жизнь в буддийских одеждах. До свиданья, сон в собственной комнате, – пусть даже эта комната стоила двести рупий за ночь. Больше никаких личных покоев – за исключением, возможно, пещеры; в основном, улицы, рощи и земля в качестве постели. Больше никакой платы за еду или проживание – настоящее начало путешествия, которое сделает весь мир моим домом.
Я в последний раз оглядел комнату и покинул ее, делая короткие шаги и глубоко дыша. На стойке регистрации сказал владельцу гостиницы, что больше не вернусь. Я ожидал, что он будет задавать вопросы о моем наряде, но он только сказал: «У вас красивые одежды». Я поблагодарил его.
Наконец. Никаких тибетских одежд. Я чувствовал себя словно ветка, которую отрубили от ствола, и сок еще сочится из свежей раны. Моя линия преемственности отлично справится и без меня. Но у меня не было уверенности, что я справлюсь без нее. При этом я испытывал призывающее меня насквозь удовольствие и даже острые ощущения: ведь я наконец сделал это. Однако один шаг на улице – и смущение пригвоздило меня к месту. Я превратился в шафрановую статую. Хлопок был таким тонким, что обе накидки помещались в мой кулак. Я чувствовал себя голым. Впервые мое тело было так сильно выставлено напоказ. Тело и ум пребывали в смущении. Сотрудники близлежащих ресторанчиков и ларьков с едой и торговец кукурузой, которые наблюдали, как я ухожу и прихожу последние дни, уставились на меня. И снова – слишком много всего, слишком быстро. Новые одежды, отказ от монашеских одежд, никаких денег, никакого жилья.
«Я должен двигаться», – напомнил я себе. Никто ничего не сказал. Никто не улыбнулся. Они просто глазели. Я постарался принять вид расслабленной отстраненности, как делал это на станции в Гае. Когда дыхание успокоилось и сердце перестало учащенно биться, я повернулся и пошел.
