Вместо того чтобы проснуться и избавиться от этого ужаса, я распознал: «Это сон». Я взял мать за руку, и мы перешли реку по поверхности воды, а потом продолжили путь по зеленому полю, где нам не грозила опасность.
Если я мог избавиться от страха во сне, значит, я мог освободиться и сейчас, на улице, когда мои глаза открыты. Почему нет? В абсолютном смысле бодрствующая форма не прочнее, чем форма в сновидении, не более неизменная, не более реальная. Есть только одна проблема: гораздо проще распознать пустотность сна, чем пустотность всех явлений, когда мы бодрствуем. Смысл не в том, чтобы убедить себя, что мы можем ходить по воде, но в том, чтобы понять: плотность, которую мы обычно приписываем нашим телам, нереальна, и правильный взгляд на то, кем мы являемся, принесет долговременную пользу. Принятие нашей собственной сущностной пустотности и пустотности всех явлений ослабляет наше стремление крепко держаться за явления и вещи, которые на самом деле нельзя ухватить.
Каждый день я увеличивал продолжительность сессий медитации в парке. Всякий раз при входе охранники проверяли мое удостоверение личности. Я быстро освоился в этом заведенном порядке, приходя на свое место в парке Паринирваны, а потом возвращаясь в свою комнату. Мне все проще было находиться на улице одному, но я замечал, что пока это все еще вызывало во мне чувство неуверенности, которое уменьшалось, когда я возвращался в парк или гостиницу. Но при этом, когда благодаря чувству безопасности мой ум становился более спокойным, он также становился меньше, словно съеживаясь, чтобы равняться размеру комнаты. Хотя такая ограниченность приносила определенную степень комфорта, она также разжигала мое любопытство к миру там, снаружи, я был готов к новым приключениям.
Я начал исследовать ресторанчики вокруг гостиницы, каждый раз заказывая рис и дал. Я также стал увеличивать промежутки между приемами пищи и иногда пробовал поститься целый день. Тогда голод переносил меня в Нубри, к сморчкам, которые жарила моя бабушка. Каждую весну она собирала эти грибы, посыпала их ячменной мукой, добавляла немного соли и масла и клала на тлеющие угли. Когда они начинали пузыриться и становились мягкими, она смахивала с них пепел, и мы ели их, стоя у огня. Это было около тридцати лет назад, и воспоминание-запах наполняло мой рот слюной.
Летний зной практически полностью парализовал уличную активность. В городке установилась неподвижность, обычно свойственная кладбищам. До самого вечера, пока температура не падала, жители Кушинагара по большей части дремали в домах, стараясь не выходить на улицу. Спустя пять или шесть дней, в течение которых я ходил только в парк и обратно, я начал исследовать городок – или, что более точно, исследовать свой ум, когда я прогуливался по пустым улицам или останавливался, чтобы сесть и помедитировать. Время от времени я проходил мимо тибетского храма, но ни разу не зашел внутрь. Однажды один тибетец в монашеских одеждах вышел на улицу и постарался привлечь мое внимание. Я притворился, что не заметил его. Но мне понравился тайский храм. Там было тихо, и каменный пол был освежающе прохладным. Я никогда никого там не видел, и наслаждался, часами медитируя в прекрасном внутреннем дворике, украшенном сладко пахнущими цветами.
