Но Ильев на них не смотрел.
Разведя костер, он долго жарил баклана, глотая густую невкусную слюну. Мясо, жилистое и крепкое, пахло рыбой, и после первых глотков Ильева вырвало. Он подождал минут пять и снова набросился на баклана, терпеливо снося режущую желудок боль.
Океан качало.
Вода взрывалась, вставала мутными фонтанами. Сивучи раскачивались на валах, как толстые непрозрачные бутылки. Мошкара столбиками толклась над сырыми завалами.
Когда-нибудь, сказал себе Ильев, я буду вспоминать эти фонтаны, вопящих птиц, одиночество, сивучей. Но тогда мне будет легче. Океан, холод, дожди, боль — все это не будет вызывать разочарования. Это будет во мне, — пережитое.
Он сел на теплый камень и внимательно прислушался к боли под левой лопаткой. Он пытался определить, когда боль достигает максимума. Он боялся и прислушивался к мельчайшим вариациям боли, а мышцы тянуло, и странная пустота расползалась по всему телу. Вспотеть, думал он, надо вспотеть, тогда сразу станет легче… Но вспотеть он не мог.
Он прислушивался к боли, смотрел на низкие тучи и ждал. Он уже знал, как это бывает — жгучая вспышка и рвущееся из груди сердце…
Так он сидел, пока сердце до перестало быть чужим и тяжелым.
Тогда он осмотрелся.
Вокруг него и ниже по берегу раскиданы были ржавые зубчатые колоса, коленчатые валы, обломки деревянных шпангоутов. Кое-где виднелись ямы, явно вырытые недавно. Ильев понял — именно сейчас надо встать и опять идти.
Глава седьмая. ЛИДА ДОРОЖКА
Даже горькие воспоминании могут поддерживать. И в том времени, в которое он опять вернулся, он стоял во дворе, придерживая рукой скрипучую калитку и пытаясь убедить себя, что именно таким и представлял дом Дорожки.
Но он был смущен.
Дом ничем не отличался от других, тесно окружавших аэропорт, был разве что шире, да возле сарая росли тополя. Сытая корова, подняв голову, лениво смотрела на Ильева, и с губ ее тянулись, отклоняясь по ветру, стеклянные струйки слюны… Только сейчас Ильев подумал, что у Дорожки могут быть братья — ведь должен был кто-то ходить за коровой, готовить сено, следить за домом… Но когда на крыльцо вышел старик, Ильев понял, что это единственный мужчина, ведущий хозяйство Дорожки…
Старик был одет во все ношенное, но аккуратное. Он не поздоровался с Ильевым, только посмотрел на него. За долгие годы старик привык ко многому — к гудящим в воздухе самолетам, меняющимся соседям, странной работе дочери; только мужчины, время от времени пытавшиеся пройти в его дом, пугали и настораживали его. В каждом из них он интуитивно угадывал обидчика, и Ильев ничуть не был исключением. Чем, собственно, отличался он от того же Мятлева, бросившего жену и приставшего к его дочери?.. Старик вздохнул — ничем… Впрочем, он допускал, что такое мнение может быть несправедливо. Но к несправедливостям он тоже привык. Разве справедливо было то, что под Минском у него погибла жена, а сам он прошел всю войну без ранений? Разве справедливо было то, что дети соседей работали в школах, конторах, детских домах, а его дочь часами моталась в воздухе?..
