И вот недавно совсем непредвиденное обстоятельство. Часть шоссейной дороги в районе Еловска оказалась под угрозой затопления. Шоссе — полбеды. Но с наполнением Бирюсинского водохранилища поднялся более чем на метр и уровень Байнура. Не окажется ли часть строительных площадок в районе близких грунтовых вод? Получилось дурацкое местничество. Одни делали одно, другие — другое. Мокеев в командировке, в Москве… А надо бы взять с собою его, ткнуть носом…
«Волга» шла мягко, и скаты убаюкивающе шуршали по гравию. Виталий Сергеевич провел ладонью чуть выше глаз, огляделся. Слева лежал Байнур, спокойный, ослепительно голубой, красивый в своем величии.
Обняв руками колени, Таня долго еще сидела на уступе скалы, над самым Байнуром. Он был спокоен и тих, и только отдельной грядою вдали гуляли большие валы. Казалось, в том месте старик Байнур греет лицо на солнце, купает седую бороду и усы, шевелит губами, от чего над причудливой грядой волн теплятся и переливаются струями восходящие потоки его дыхания.
— А это красиво, — сказала однажды Таня Андрею, Когда они наблюдали такую же точно картину.
Андрей протянул цветок шиповника:
— Нравится?
— Нравится.
— Только не в меру колюч, — заметил Андрей.
— Это тоже достоинство, — подчеркнула Таня.
— Может, и так, — согласился Андрей. — Не махнуть ли нам как-нибудь в Лимнологический? У меня там приятель. Двадцать пять лет он отдал Байнуру.
— Должно быть, грустно живется его жене, — заключила Таня.
— А мы посмотрим!
— Как-нибудь съездим, — согласилась Таня, не отрывая глаз от Байнура. В этот момент ей хотелось иметь крылья чайки, рвануться к причудливым грядам волн. Окунуться, взлететь над Байнуром. Она ничего не любила по фотографиям и по кадрам кино. Для нее Кавказ и Волга, Сальские степи и Черное море все было сосредоточено здесь — в родном уголке земли. Она любила это свое. Любила солнце Сибири не меньше, чем любит солнце Узбекистана узбечка, любила кедры не меньше, чем любит серебристые тополя украинка. Для нее этот край — сама жизнь, сама Родина.
Как-то раз Андрей говорил о делах, о делах, а потом вдруг спросил:
— Вы любили кого-нибудь?
— Папу и маму…
— Еще полюбите.
Она весело рассмеялась:
— Не хочу быть исключением. Надеюсь, все человеческое присуще и мне.
— Вам еще не раз признаются…
Он смотрел помимо Тани, куда-то вдаль, и, казалось, не утверждал, а рассуждал сам с собой.
— Вы это серьезно?
— Да!
— Тогда запомните, если я полюблю, то не уступлю чести признаться первой.
