Ушакову нравилась грубоватая откровенность Пономарева, и он сказал:
— Теперь думай, куда податься.
— Путь один, — намекнул на Москву Пономарев.
И тогда Ушаков рассказал об истории, которую подстроил Крупенин, когда правительственная делегация останавливалась в Бирюсинске.
— Да-а… Дела твои не ахти! — согласился Пономарев. Глаза его сузились, стрельнули взглядом в сторону Ушакова. — Сиди и пой: ничего не слышу, ничего не вижу, никому, ничего не скажу… Отмолчись… Да нет, ты не хмурься! Это я так, под настроение… Вызывали меня, для разговора в ЦК. Возможно, перейду работать в промышленный отдел. Когда? Сам не знаю! Будешь в Москве — заглядывай. Фигура я небольшая, но в курс дел войду, посоветуемся.
Ушаков завидовал Пономареву. Тому все ясно. Дорога, хотя и тернистая, да своя. У людей как у людей! Бывший его однокурсник по ВПШ, тоже «гуманитар», уехал послом в одну из европейских республик, второй — ушел заместителем председателя во вновь образованный союзный госкомитет…
«Сволочь!» — подумал в сердцах Ушаков о Крупенине.
— Паниковать не надо! — сказал Пономарев. В эту минуту он словно насквозь видел своего собеседника.
— И здесь ты прав! — согласился Ушаков. — Ну, отдыхай. Спасибо за урок!
Еще минуту назад Ушакову казалось, что сидит он в чужом седле, мчится, не ведая, за каким поворотом развилка, за каким пропасть. Да так ли уж все худо? Он уже видит: многое одолимо, может, не все, но многое!
Нет! Он еще не иссяк, не все сделал!
Было, все было… И белые ленты в косичках, и шумные перемены в школе, и модные туфли на тонкой высокой шпильке…
А теперь что? Что теперь?
Теперь навещают Таню Люда и Миша, Андрей и Юрка, Светлана и многие из ребят, которые раньше почти не знали ее.
Все сделались необычно желанными, близкими, нужными. Только после свалившейся вдруг беды она поняла, как важно для человека ходить и смеяться, петь и работать. К сожалению, человек познает эту важность слишком поздно, когда прикован к постели.
Вокруг все белое, белое. Белые стены и простыни, наволочки и пододеяльник, рамы и потолок, крыши за рамами, кроны деревьев… Кувшин с водой тоже белый… Какое-то идиотство…
Полина недавно прислала письмо из Солнечногорска. Подробности расскажет при встрече. У них на неделю закрыли цементный завод. Директор вместе с цементной пылью чуть не вылетел в трубу. Зато, как пишет подружка, трубы теперь не выбрасывают по двадцати тонн в сутки на город цементной пыли. Вскоре с завода жидкого топлива начнут поступать по трубам отходы нефтепродуктов для обжига мрамора, и тогда небо над Солнечногорском вновь станет ясным. А пока четыре сожженных вагона угля дают вагон золы и сажи. Полина пишет, что на заводском дворе оставлены только проезды. Все остальные площади засажены деревьями и кустарниками, полы в цехах выложены плиткою, машины и стены покрашены… Словом, великое дело — промышленная эстетика… И Таня невольно подумала, что там подбирают цвета, ласкающие глаз, рассаживают тысячами цветы, заложили заводскую теплицу на пятьсот квадратных метров, а здесь — в больнице, белым-бело все до боли в глазах. И врач и сестра, как тумбочка с табуретом, — в белом. Благо, на тумбочке ветка зеленого кедра. Юрка ее принести догадался…
