Устало вздыхаю и спрашиваю:
— И очень я нужен вам?
Херувим гнусавит:
— О, господи, образумь свое чадо грешное.
Это меня взрывает:
— Где был твой господь, когда я взывал к нему со слезами в глазах?!
— Пути господни неисповедимы…
— Неисповедимы?! — почти кричу я.
Меня душит зло. Я изранен, контужен. Возле тысяч невинно загубленных душ взывал в Бухенвальде ко всем земным и небесным силам. Где был Херувим и его жалкий бог в эти страшные годы войны?! У меня сжимаются кулаки, и Херувим исчезает. Изогнувшись подковой в холуйском поклоне, в угол пятится Черт и скрывается, словно мышонок в норе. Пока поднимаюсь, чтоб закончить рассказ, — негодую. Но после этого пишется лучше. Пишется потому, что люблю я людей, саму жизнь. Готов драться штыком и пером за нее!»
Ершов перевел дыхание, но Ксения Петровна не верила, что закончен рассказ. Стояла и в зале по-прежнему напряженная тишина. Скользнула улыбка по лицу Ершова:
— «На следующий день, доволен и весел, спускаюсь в свой погребок. Сосиски с горошком, кружечку пива, — говорю я Агнессе и по-отцовски касаюсь ладонью ее щеки. Она славная девушка, совсем такая, какой была для меня Марийка. Щеки Агнессы горят, как зори весеннего утра. Она любит меня, а точнее мои рассказы. И это ничем не грозит ни ей, ни ее возлюбленному. А я растроган, признателен, сентиментален, как большинство чудаков в моем возрасте. Ее доброе отношение всегда согревает меня. Больше того, в своих рассказах я многим обязан этой девчонке.
У святых отличный нюх. Не успеваю взяться за вилку и нож, как Херувим сидит рядом. «Не те времена, не те!» — думаю я, когда появляется Черт. Это раньше можно было сказать: пока бог спит — резвятся черти. Теперь не проспит ни тот, ни другой. В двадцатом веке души заметно подорожали. Того и гляди человек на луну заберется, того и гляди привенерится… Непристойно даже звучит. А сверху плевать всегда удобнее было. Гляди, угодишь и на лысину богу.
Что такое ад — я себе представляю. Котлы с горячей смолой и кающимися грешниками ничто в сравнении с пережитой войной. А вот, что такое рай — убей, не пойму.
— Так ты говоришь — это верх самого блаженства? — спрашиваю у Херувима.
— Воистину так, — подтверждает с пристрастием он, возведя руки лодочкой к бороденке.
— Шило! — хихикает Черт и елозит на табурете, как на шкуре ежа. — Он все треплет…
— А ты не мешай, — одергиваю его.
— Рай — это вечно зеленый сад, — гнусавит святой. — На деревьях яблоки слаще меда…
