Во всяком случае, это было неважно, я не любил своих преподавателей, не любил соучеников, не любил лицей и школу в целом. А мне предстояло продержаться здесь еще год.
Дома дела обстояли все хуже и хуже. Мама пребывала в состоянии тотального отрицания. Она дни напролет рассказывала о своей жизни всякие небылицы. Все у нее было восхитительно, все было грандиозно и прекрасно. Она рассказывала о летнем отдыхе подружкам, делая рассказ то приторным, то перченым, по ситуации. Она постоянно все преувеличивала. Величину корабля, высоту волн во время бури, размер бара, площадь пляжа – так же, как размер своего счастья.
Это был ее способ самозащиты. Она не хотела встречаться лицом к лицу с реальностью. Она хотела забыть горечь своего детства и неудачу своей юности. Она не хотела видеть, что ее новый муж – самоуверенный болван, но главное – не хотела замечать, как плохо ее сыну.
Мой загар день ото дня становился все бледнее. Через несколько недель я сделался вялым, бледным, заторможенным и при этом всех доставал. Прежде всего маму. Я постоянно ее перебивал, деля на два все, что она рассказывала. Я с удовольствием делал это на публике, в присутствии ее подруг. Это выводило ее из себя, и все семейные обеды заканчивались фразой: «Марш в свою комнату!» Понятно, что все относили мои выходки на счет подростковых гормонов. И никто не чувствовал, что проблема лежала глубже.
Франсуа тоже принимал это за проявление пубертатного возраста. Я больше не затыкал пасть и отвечал на его постоянные нападки своими постоянными нападками. Поскольку я к тому же набрал уже приличный вес, он держал дистанцию. В школе я неизменно подвергал сомнению все, что говорили преподаватели. «Почему?» – это было единственное слово, которое я повторял на протяжении всего дня. У меня было желание знать, понимать. Мне было плевать, когда проходила битва при Ватерлоо, я хотел знать, как устроена жизнь, как придать ей смысл и как ее наладить в будущем. Но преподаватели неизменно говорили мне в ответ: «Займись учебой!»
Что до учеников, то с ними все было иначе, никто ко мне не приближался. Они держались в стороне из инстинкта самосохранения, чтобы не попасть под раздачу.
Но долго так продолжаться не могло. Я двигался по кругу в поисках выхода. Я был неспособен начертать свое будущее, даже его смутный эскиз.
Мне представлялось, что я оказался на краю пропасти, которая звала меня. У меня не было никого, кто мог мне помочь, во всяком случае, никто не научил меня просить о помощи.
