Уезжая, тетя Катя спросила Олю:
— Что Феде передать?
— Повторите мои слова, которые я ему сказала при прощаньи: «Не для себя так поступаю, а для Бори». Только ведь он всё равно не поймёт и не простит. Это я по его глазам, по взгляду поняла, когда мы прощались…
— А о жизни вашей что рассказать?
— Всё! — усмехнулась Оля, откинула со лба кудрявую прядь и сжала виски. — Что найдёте нужным, то и расскажите.
«Так и скажу: не только вместе не спят, Оленька даже в комнату его никогда не заходит. Оля сказала: «Фёдор меня никогда не простит». Значит, желает, мечтает, чтоб простил, может, эти слова и есть самые главные, которые я должна ему передать? Ох, Оленька, трудное ты мне дело поручила, как бы не оступиться… Феденька — не мы с тобой, он мягкий, простой, да ласковый, а на поверку, как кремень, ничем не проймёшь. Про Олежку надо больше ему говорить, про Олежку, пусть сердцем смягчает, тогда и про Олю можно. А если Феденька в рюмке всем своим бедам утешение искать начал? Вот не курил, теперь курит, может и пить, сохрани господи, начал? Что, если обида весь мир от него заслонила и не нужны ему больше ни Оля, ни Борюня, ни Олежка? Нет, не может быть, дитя родное… Всё может, всё может… Тогда пропали, пропали тогда… Да, Оленька ведь не приказывала меня просить, чтоб Фёдор её забрал? А что, если Борюня не отпустит от себя мать? Если даром Федор рванется к ним, а там осечка? Не приведи господь, такое второй раз пережить! Вот и подумай, о чём сказать, о чём промолчать. Расскажу всё, а там пусть сам решает, а советовать только горя наберёшься: вон уж один раз насоветовала».
Стукнула дверь, вошли со свертками и бутылками Фёдор и Слава.
— Жду, жду, — вскочила с кровати тётя Катя, — тут у вас так накурено, трудно дышать!
— А вы бы окно открыли, — Фёдор распахнул створки рам, — мужики живут, известно.
— Я пойду, — сказал Слава, с порога поздоровавшись с тётей Катей кивком головы, — я пойду, может, Смирнов приехал?
Фёдор запротестовал:
— Еще чего выдумал! Никуда я от себя не отпущу тебя, пока не женю. Садись, садись.
Тётя Катя обиделась: «К чужому — так с объятиями, надо же! А меня даже не поцеловал. Опостылила я ему тоже, вишь, желваки так и ходят».
Фёдор развернул любительскую колбасу, голландский сыр, откупорил бутылку «Саперави».
— Садитесь и вы, тётя.
Она села на краешек стула, закусив губу и глядя в пол.
— Много ты, Слава, о своей матери хорошего рассказывал, — вдруг проговорил Фёдор, — помянем же её. — Он налил вино в стаканы. — Помянем по русскому обычаю — пусть ей земля будет пухом. Живую не довелось мне увидеть. Если бы знать, что породнимся…
