На зиму Гамзат окутал деревца соломой, а когда было особенно люто — ночи напролёт жёг на своём участке дымные кизячные костры. Этому он научился в книгах. Каждый вечер, надев очки в латунной оправе, не жалея керосину в пятилинейной лампе, Гамзат читал теперь учёные книги по садоводству и вспоминал добрым словом своего эскадронного друга, который выучил его русской грамоте.
Сто двадцать семь саженцев погибло, но три, целых три прижились. И когда в полную силу залепетали на них маленькие клейкие листочки, в семье Гамзата был праздник.
На следующий год он решил выписать из Краснодара уже три тысячи саженцев.
— А для такого большого сада не напасёшься воды кувшинами, сказал Гамзат жене, — надо поднимать воду из ущелья по желобу, и еще надо насос.
Весь год Гамзат и Патимат долбили в скалистом склоне вершины жёлоб. Этот жёлоб сохранился до сего дня, и, когда смотришь на него, трудно поверить, что сделали всё это два человека — муж и жена. Когда жёлоб был готов, Гамзат привёз из райцентра старенький поломанный ручной насос. Отремонтировав, поставил его в ущелье, и живая вода потекла к саду.
А когда созрели первые плоды, Гамзат и Патимат подарили свой сад родному колхозу.
И вот теперь и этот сад, и все то, что вырастили, по примеру её мужа, на своих приусадебных участках другие аульчане, теперь всё это пойдёт под воду.
«Сад хоть послужил нам, — подумала Патимат, — а вот источник Султана…»
Султан был старшим братом Патимат. С тех пор, как умерла его жена, он переселился к сестре. Уже давно они жили одной семьей: Патимат, Мухтар и старик Султан. В своё время он был хорошим джигитом и лихо плясал лезгинку на свадьбах, и многие невесты аула мечтали о нём. Всякое ремесло налету удавалось Султану: был он плотником, и столяром, и каменщиком, и лудильщиком. В одном не повезло Султану — не было у него детей. Шли годы. Много молодых аульчан стало смыслить в технике больше самого Султана, и назначил тогда колхоз ему заслуженную пенсию, чтобы спокойно доживал свой век. С тех пор, как умерла жена и он перебрался жить к сестре, Султан сделал в своей бывшей сакле мастерскую. Бывало, целыми днями, за доброе слово, чинил он там односельчанам примусы, лудил тазы и кувшины, а когда заказывали, мастерил новорожденным люльки. Последнее он делал особенно охотно. Но всё тоскливее было старому Султану. Он чувствовал, как тяжело засыпает и тяжело встает утром и как всё медленнее бежит в его теле кровь. Даже в прерывистом старческом сне думал теперь Султан о том, что уходит без последнего дела жизни, такого дела, которое бы подвело черту. Каждый день в предрассветье поднимался Султан и, накинув овчинный тулуп, выходил из сакли. Смотрел на высокие бледнеющие звезды, глубоко вдыхал старой грудью острую свежесть воздуха и напряженно думал… думал о том, что бы ему такое сделать, чтобы люди вспоминали о нём подольше.
