— Выздоравливай, брат, скорее и пиши мне, я тебе из дому целую посылку значков пришлю. — Отвинтил от гимнастёрки все свои значки и отдал Боре. Он очень обрадовался и сказал мне:
— А папа для меня коляску никелированную купит. Колёса в ней будут от настоящего велосипеда, я со всеми мальчишками буду гонять наперегонки, скажи! Ты почеши мне мизинец на левой ноге, почеши, так чешется!
…Фёдор теряется с Борей, на него жалко смотреть. Права большого Бориса он признаёт. Борис — личность. Он всех поставил на ноги, Боря лежит в отдельной палате, операцию ему делал лучший хирург, мальчик окружён вниманием. Фёдор блекнет перед Борисом, хотя он много знает и очень начитан. Борис менее развит, но у него есть какая-то своя сила, сила личности, если можно так сказать. А у Фёдора всё приобретенное, он слишком уважает чужие авторитеты. Для него книга — закон. Притом закон непреложный. У них с Борисом сложились удивительные отношения — один предупредительнее другого. «Пожалуйста, извините, будьте любезны» — так и сыпят друг другу, притом без всякого сарказма. Словно соревнуются в великодушии. Позавчера Борис предложил Фёдору деньги — пятьсот рублей новыми:
— Вы поиздержались. Возьмите. Не обижайте.
Фёдор категорически отказался.
В этой сцене мелькнул такой педтекст: Борис откупается, хочет заплатить Фёдору за те годы, что он воспитывал его сына. Подтекст этот был. Фёдор уловил его, покраснел, глаза стали маленькими, холодными:
— Простите, я не могу принять.
Оля для меня загадка, без памяти любит Борю, Бориса и Фёдора не замечает. Всех их очень жалко».
Пришёл Фёдор. Слава испуганно спрятал в стол свои записи.
— Я провожу тебя на поезд, — сказал Фёдор.
— Да.
И снова поезд. Стук тяжёлых колёс, новые пассажиры. Слава лежал на верхней полке и с горечью думал о том, что Борис, Оля и даже Фёдор всегда будут вспоминать о нём с ненавистью. Ведь им кажется и всегда будет казаться, что он виноват…
Он думал о доме, вспоминал свой маленький древний город, что лежал на узкой полосе земли между горами и морем. В прежние времена даже незначительный гарнизон мог удерживать здесь несметные полчища врагов. Над городом и по сей день возвышалась крепость, а от неё уходила в море гигантская стена, на гребне которой могли свободно разъехаться два всданика.
От моря город несколькими улицами поднимался в гору, к площади, за которой начинались магалы[3]. Старые магалы зажгли в своих недрах электрический свет, получили водопровод и канализацию, над их плоскими крышами давно уже торчали телевизионные антенны, но архитектурный принцип здесь оставался всё тот же, что и тысячу лет назад: безглазые сакли лепились стена к стене, как соты улья; в узких колодцах улочек едва протискивалась автомашина. Летними вечерами все от мала до велика выбирались здесь на свежий воздух. Озарённые шафрановым лезвием месяца, женщины и старухи, сидя на маленьких треугольных скамеечках, грызли маслянистые пахучие семечки, перемывали косточки недругов, хвалились, чей сын больше зарабатывает, у чьей невестки лучшее приданное, кто дольше кормил грудью своих детей. Иногда между женщинами вспыхивали громкоголосые ссоры с визгом, с трёпкой за волосы. Мужчины относились к этим сварам с философским спокойствием. Они сидели на таких же персональных скамеечках в майках и шлепанцах на босу ногу: играли в нарды, пили чай (пить на улице чай было привилегией мужчин), курили сигареты «Памир», которые сами называли за крепость «термоядерными». Черноволосые, чумазые дети сновали здесь же «в ловитки», ловко увёртывались от шлепков, сверкали в полутьме белками ярких бесовских глаз.
