…Виделся ему весенний вечер, синее небо в первых крупных звездах… Он чувствовал аромат отпаровавшей земли с мягкими дорожками, протоптанными в синеватой грязи, слышал молодые голоса, спорящие о Блоке и его Прекрасной даме, о Мережковском и Ибсене. Он видел себя в синей студенческой форме, с густым курчавым чубом, выбивающимся из-под фуражки. Студенческая фуражка так шла ему! Он любил смотреться в зеркало и в стекла раскрытых окон. Ему тогда хотелось быть неотразимым… А мать бранила его, что он вертится у зеркала, как барышня.
Выбритый, в только что отутюженном костюме, в накрахмаленной белой сорочке, он легко взбегал вот на этот, на этот самый балкон. Здесь ждала его Дарочка Малова, прелестная девушка с русой косой, гимназистка восьмого класса.
— Гриша?
— Да!
— Как же это Митя не втянул вас в спор?
— А я улизнул… Я знал, чувствовал, что вы здесь.
— Гриша!
— Я сказал что-нибудь нелепое? Обидел вас?
— Раскачайте меня посильнее, — просила Дарочка.
Она любила качаться на качелях, взлетать к самому потолку, отталкиваться от него своими чудными ножками в белых высоких ботинках на пуговицах. От катанья у неё всегда распускалась коса и билась за спиной золотым покрывалом. Удивительную власть имели над ним её тёмно-золотые волосы. Порою, когда Дарочка пролетала мимо, её волосы касались Гришиного лица и он задыхался. Но вот, налету, она останавливала качели, извинялась, заплетала косу, чопорно оправляя платье, прощалась с Гришей:
— Боже мой, уже так поздно. Отец опять сделает мне выговор, что я опаздала к вечернему чаю. Нет, Гриша, не задерживайте меня больше. — И он открывал ей тяжёлую, на пружинах, дверь, что вела в комнаты. — Прощайте!
Григорий Васильевич, вспоминая Дарочку, часто спрашивал себя потом, почему она всегда, даже в те светлые дни, говорила ему не «до свиданья», а «прощайте», словно уже тогда начала с ним прощаться на всю жизнь.
Тихо и радостно пели пружины двери, только что захлопнувшейся за Дарочкой, и он ждал, пока они отпоют свою короткую песенку. А потом, возбужденный, весь еще во власти её волос, шёл бродить по улицам. Зачерпнув начищенными штиблетами ледяной воды, он вдруг замечал, что идёт не по дорожке, а так, напропалую. Тогда в самой большой луже, где, подмигивая, мерцали звезды, мыл отяжелевшие от грязи штиблеты. Потом сидел на скамейке у своего дома, пока в доме напротив, в Дарочкином доме, не гасли все огни. Весь город погружался в темноту, а он все сидел, объедая горьковатые почки обступившей его со всех сторон сирени…
