и интересным» и каждый попытался определить, кто из них был «подлинной реальностью», а кто - «лишь субъективным ощущением, спроецированным вовне в галлюцинаторной форме».
Для каждого прошлые 23 года были открытой книгой, все воспоминания и события были как на ладони, и они поняли, что эти воспоминания у них общие, но объяснение тому или иному году в промежутке от 23 до 52 лет каждый из них мог дать только в форме спекулятивного предположения.
Они смотрели через вестибюль (этот «вестибюль» не имел определенных очертаний) и вверх на край пропасти, где сидел я. Оба знали, что сидящий там человек имеет для них некое неопределенное значение, его зовут Милтон и они оба могут с ним разговаривать. У них обоих возникла мысль, слышит ли он то, что они говорят, но проверить это не удалось, поскольку они обнаружили, что говорят одновременно и не могут говорить порознь.
Медленно, задумчиво они изучали друг друга. Один наверняка реален. Другой наверняка всего лишь образ из прошлого или проекция собственного воображаемого образа. Не должен ли 52-летний Олдос хранить все воспоминания о годах в промежутке от 23 до 52 лет? Но если он их хранил, как мог он тогда видеть 23-летнего Олдоса без оттенков и красок тех лет, что минули с этого юного возраста? Если бы он хотел хорошенько рассмотреть 23-летнего Олдоса, ему пришлось бы стереть все последующие воспоминания, чтобы ясно увидеть юного Олдоса таким, каким он был. Но если он действительно был 23-летним Олдосом, почему он не мог мысленно воссоздать воспоминания о годах в интервале от 23 до 52 лет, вместо того чтобы видеть лишь Олдоса в возрасте 52 лет и ничего более? Какая психологическая блокировка могла влиять на это странное положение дел? Каждый полностью сознавал мысли и рассуждения «другого». Каждый сомневался в «реальности другого», и каждый находил разумные объяснения подобным контрастирующим субъективным переживаниям. Снова и снова возникали вопросы, каким образом можно установить истину, и как этот неидентифицируемый человек, обладающий только именем и сидящий у края пропасти на другой стороне вестибюля, согласуется с общей ситуацией? Мог ли этот едва различимый человек знать ответ? Почему бы ни обратиться к нему и не узнать?
С большим удовольствием и интересом Хаксли детализировал весь свой субъективный опыт, размышляя о годах, воспринимавшихся в искаженном времени, и блокировке памяти, превращавшей фактическую идентификацию в неразрешимую проблему.
