— Что это сегодня старик слабо накалил?
После такой обработочки и катышки перестали скатываться, и мои ноги отмылись — белые, словно у барышни, такими я их в жизни не видел, и вообще под рукой тело скрипит, как капустный кочан. И все мы покраснели не хуже зрелых вишен. Одному только Гетману плохо стало, ему «медик» что-то нюхать давал.
Из бани мы идём и сияем уже в пилотках, в гимнастёрках, в лёгких ботинках. Правда, некоторые не совсем довольны, а среди них и я: одежда широковата и в плечах, и в поясе, и воротники — целые пропасти. Но каптенармус нас утешил: во-первых, всё сшито на нормальных людей, а не таких заморышей; во-вторых, мы ещё будем расти и раздаваться в плечах, а государство нам — не дойная корова, чтобы переодевать нас потом через каждый месяц; а главное — мы отъедимся, а она после прачки сядет и тогда будет в самый аккурат. Он же это знает. Только что нам из его знаю? Нам хочется, чтобы сразу хоть плечи раздались, хоть обмундирование село. Очень хорошо бы, чтобы он тут же повёл нас отъедаться. Он и повёл.
В столовой, куда наконец примаршировала наша «колонна», было уже безлюдно. Училище только-только пообедало и пошло сытое с песнями, которые ещё слышны в отдалении. А тут всего несколько воспитанников дребезжат, не иначе как в кузнице, алюминиевыми мисками и кружками, убирая их со столов. Я немного забеспокоился: как же — будут нас ждать, уже все поели и ложки облизали. И всё из-за старшинского чистоплюйства, из-за его берёзового веника, чтобы он сгорел.
Так оно, видимо, и есть — старшина подошёл к окошку в глухой стене столовой, что похоже на амбразуру, за которым был кто-то в белом халате, и до моих ушей донеслось подозрительное слово — «расход». Расход — не доход, тут любому понятно, и, значит, будем мы сосать лапу до вечера. Но, к моему удивлению, на подоконнике появилась кастрюля, с которой поднимался лёгкий пар. Ничего не понятно: говорят одно, а делают другое. Тут надо всё мотать на ус.
Пообедали мы — царям такого не подают: рассольник на мясном наваре — и такой, что ложка стоит, самой гущи зачерпнули, пшённой каши по тарелке, и рыба к ней — называется треска, а затем ещё и сладкий красный кисель. Всё подмяли чисто. Правда, с хлебом у меня получилась неувязка. Я всё берёг свою порцию, много не откусывал, чтобы хватило и на рассольник, и на кашу, и на кисель, но перестарался — осталось. Так я его, уже выходя из столовой, дожевал просто так. Оно ещё и лучше — хоть почувствовал вкус чистого хлеба. А он, видимо, не хуже того, который продают в городе по карточкам. Словом, можно жить, если такого хлеба остаётся пожевать и после киселя.
