С нашей одеждой расправились ещё хуже, чем с чубами. Старшина приказал сбросить с себя всё до нитки в большой фанерный ящик, а затем позвал деда-кочегара и кивнул пальцем:
— В печь!
Я обрадовался: наконец обмундируют, не поведёт же он нас отсюда в чём мать родила. Чего мне было только жаль, так это отцовских солдатских ботинок. К моему удивлению, пожалел их и каптенармус.
— Чьи? — спросил он и, связав парой, сунул в них бумажку с моей фамилией. Видимо, отдаст обратно.
Из старшинских рук мы попали в руки дяди в белом халате. Это был санитар. Он достригал то, чего не выстригли старшины — пушок, у кого он уже вырос под мышками и ещё где-нибудь, — и тут же помазком пачкал выстриженные места действительно чем-то таким вонючим, что карболка против него — одеколон. Было мерзко и стыдно. Но что тут поделаешь? Терпи казак — атаманом будешь.
И вот стоим мы все перед старшинами стриженые, вислоухие, голенькие, покорные, конфузимся, что на таких на нас смотрят чужие люди. А санитар так ещё и подъегоривает: нам, мол, не в военное училище, а прямым ходом — в медицинское. Особенно, по его мнению, пригодился бы я. Там меня медики с руками оторвали бы для своей науки. На мне всё видно: и мослы, и позвонки, и рёбра.
Как кому, а мне эти шутки не понравились. Умник большой. Пусть бы сам на постной картошке с огурцами посидел, тогда я увидел бы, какое он брюхо наел бы. Спасибо, каптенармус Хомутов за меня заступился.
— Не городи ты абы-чего, а если говоришь, то откусывай, — осадил он «медика».
Последний раз до этого дня я мылся в бане ещё до войны. Хорошая тогда в колхозе была баня, большая, целая изба с простенком. Стояла она на берегу нашего ручья, перегороженного в том месте насыпью, чтобы было куда распаренным докрасна мужикам нырнуть. А пару было в парилке — за один шаг человека не видно, хоть «ау» кричи. Однажды я пошёл с отцом париться, так мне чужой дядька по недосмотру голову помыл и спину рогожей потёр, думая, что моет своего хлопца. Вот сколько было там пару! Нам, сорванцам, аж муторно делалось. Но в начале войны баня сгорела.
Только вы не подумайте, что всю войну и два года после неё я жил немытым. Летом в озере купался, натираясь илом — один чёрт, что и мыло, только не пенится. А зимой иной раз, когда уж совсем от «диверсантов» спасения не было, — в корыте без ила, зато вода с золой — щёлок. Правда, в корыте не поныряешь, но можно было жить. Все так жили и живут пока что в Подлюбичах.
