И Бернардо Квинтавалле, первозванный ученик Франциска, и Эджидио, и Массео, и Джинепро (Юнипер)>5 — “мужи созерцательные", исходящие любовью ко Христу. Францисканская мистика, по преимуществу мистика Христа, озаряет страницы схоластических трактатов Бонавентуры, вдохновляет учеников серафического отца, славословящих Бедность и Смирение, блестками драгоценных камней сверкает в наивных и чудесных рассказах, в “Цветочках мессира святого Франциска”>6... Иногда мистику францисканцев пронизывает священный гнев и она жаждет апокалиптических видений. Спиритуа-лы прислушиваются к вещим прорицаниям Джиоаккино дель Фьоре, пророчествуют и высчитывают сроки наступленя царства Духа Святого. Иные из них с негодованием отворачиваются от матери-церкви... Но не умирает, не иссякает мистическая жизнь во Христе, мистика Рожденного и Распятого, мистика нежной и пламенной, кроткой и бурной любви.
В своем “Предисловии" я ограничиваюсь немногими намеками на связь откровений Анджелы с историей мистики и францисканства. Многое из сказанного святою мы найдем у предшествующих ей мистиков. Так созерцание Бога во мраке можно сблизить с некоторыми замечаниями у Дионисия Аре-опагита и Бонавентуры; учение о преображении в Бога очень полно и детально развито уже викторинцами и Бернардом; глубокий психологический анализ бедности и смирения как бы продолжает раннюю францисканскую мистику, и в ней же заключены основания как гениально прочувствованной идеи единства всех добродетелей, так и умозрений Анджелы об евхаристии; развитием “Гимна брату Солнцу” св. Франциска кажутся проявления любви святой ко всему миру, ко всем творениям Божьим. Сама Анджела едва ли могла читать и тем более — понимать богословские трактаты каких-нибудь викторинцев, которые к тому же излагают свое учение в виде разрозненных комментариев к тем или иным текстам и рассказам Священного Писания, не объединяя его. Но она жила в среде спиритуалов, непосредственно или посредственно воспринявших и претворивших мистические идеи эпохи, сами собой по необходимой внутренней своей связи укладывавшиеся в систему. Многое, конечно, было упрощено и искажено окружавшими Анджелу братьями, каким-нибудь Арнальдо, многое повторялось ими безотчетно, как готовая и не вызывавшая их на размышление истина. И тем не менее даже искаженная и упрощенная передача, даже случайно и бессознательно повторенная идея могли быть поводом для мистического умозрения или направлять его в русло традиций мистики. Недоуменный вопрос благочестивого Арнальдо о причине того, почему Бог попустил человека согрешить и для спасения его пожертвовал Своим Сыном, вопрос, может быть, и чуждый мистических настроений, мог послужить исходным моментом для одного из величайших откровений Анджелы. Но не следует преувеличивать влияния традиции. Даже к старым мистическим идеям Анджела подходит по новому и по своему, и они приобретают у нее необычайную и неведомую ранее глубину и силу. Она не повторяет чужих слов, а сообщает о своем откровении, и это откровение не связано ни с ученою системой, ни со схоластической последовательностью мысли богословия XIII века. Каков бы ни был исходный пункт того или иного умозрения святой, оно свободно и самостоятельно. А может быть, даже и внешнюю зависимость мы склонны преувеличивать, обуянные неукротимым позывом к “историзму”, “генетизму” и тому подобным фетишам. Ведь истина одна, и выражения ее всегда будут и должны походить друг на друга. Особенно же это следует помнить, когда перед нами не совпадение фраз, а совпадение мыслей. К тому же история мистики еще не написана и может появиться лишь после самого детального и внимательного анализа учений и систем хотя бы только крупнейших мистиков. Пока этого нет, всякое построение развития мистики приблизительно, условно и временно.
